— Милая моя! Да что ж еще устраивать? Кровать, слава Богу, в комнате, какую ему выделили, стоит.
— Да, но слуги там держат свечи и повадились Библию читать в свободные часы.
— Но, милая моя, зачем же ему в комнату соваться средь бела дня?
Сидония предположила, что ему, может быть, захочется что-то записать.
— Записать? — предположение дочери поставило фрайфрау в совершеннейший тупик.
— И ему для этого понадобится стол, — Сидония воспользовалась своим преимуществом. — А на случай, предположим, ежели ему захочется помыться, нужен кувшин, и таз, и ведро.
— Но, Сидония, неужто он умыться у колодца не умеет? Все братья твои так моются.
— И в комнате даже стула нет — куда он платье на ночь будет складывать?
— Платье складывать! Холодно еще, что ж на ночь раздеваться! Я и сама-то на ночь не раздеваюсь, и летом даже, вот уж лет двенадцать!
— И однако родили нас восьмерых! — вскрикнула Сидония. — Упаси меня Боже от такого замужества!
Это замечание фрайфрау пропустила, кажется, мимо ушей.
— Но ты о другом не подумала. Как бы отец голоса не возвысил.
Сидония и бровью не повела.
— Придется этому Дитмалеру мириться с отцом и с тем, как мы живем, а нет, пусть убирается к себе домой, скатертью дорожка.
— Так почему бы ему и с нашими гостевыми не смириться? Фриц ему рассказывал, я думаю, о нашем простом, богобоязненном обычае.
— Но разве богобоязненность непременно за собой влечет отсутствие урыльника? — поинтересовалась Сидония.
— Что за речи? Да что с тобой, Сидония? Или ты стыдишься родительского дома?
— Да, стыжусь.
В свои пятнадцать лет Сидония вспыхивала, как спичка. Не просто вспыльчивость, горячность — жар души отличал всех юных Харденбергов.
И Фрицу загорелось повести друга на реку, пройтись по тропке, проторенной по-над рекой, говорить и говорить: о стихах, о назначенье человека.
— Об этом мы где угодно можем говорить, — возразил Дитмалер.
— Но я хочу, чтоб ты увидел, как мы живем, — объяснял Фриц. — Всё по старинке. Мы в Вайсенфельсе старомодны, зато у нас здесь покой, у нас здесь heimisch[2].
Один из слуг, из тех, что стояли подле корзин, но облеченный уже в темную ливрею, явился при дверях и доложил, что Хозяин рады будут принять сыновнего приятеля у себя в кабинете, до обеда.
— Старый враг у себя в логове! — крикнул Эразм.
Дитмалеру сделалось неловко.
— Я за честь почту представиться твоему отцу, — сказал он Фрицу.
