В Айслебене, возле «Черного малого», сидя на скамье, ждал его посланный из Обервидерштедта.
— Grüss dich[14], Иосиф, — через семь лет Фриц не забыл его. — Зайдем-ка в лавочку, опрокинем по стаканчику шнапса. — В Саксонии торговать спиртным на постоялых дворах запрещалось.
— Не хотел бы я видеть сына вашего отца за подобным развлечением, — отвечал Иосиф.
— Но, Иосиф, я тебя хотел развлечь. — Затея, очевидно, провалилась. Взяв на постоялом дворе лошадей, в глухом молчанье добрались они до Обервидерштедта.
Управляющий их ждал, хотя совсем уже стемнело. Фриц предъявил отцовское письмо и ждал, когда его изучат — дважды. Наконец он прервал неловкое молчанье:
— Господин управляющий, мой отец, кажется, вам поручает выделить мне немного денег.
Штайнбрехер снял очки.
— Но денег нет, молодой фрайхерр.
— И он погнал меня в такую даль, чтобы я это услышал.
— Полагаю, он хотел, чтобы вам это запомнилось.
Тридцать миль, обратную дорогу в Вайсенфельс, Фрицу пришлось одолевать пешком. Когда он добрался до Клостергассе, отец вернулся из управления соляными копями, но он был не один.
— Его высокоблагородие дядюшка Вильгельм пожаловал, — сообщила Сидония. — Большой Крест собственной персоной. Твои дела решают. Как со Штайнбрехером поладили? А я вот, знаешь, думаю: был бы кое-кто не старей других, а молодые не беднее стариков…
— Но, Сидония, мы куда бедней, чем даже сами могли себе представить, я в этом убедился.
— Ты же не спрашиваешь, в чем убедилась я, — ответила Сидония. — Я здесь живу, у меня больше возможностей для наблюдений, чем у тебя.
— От нас зависит, и от меня больше всех… — начал было Фриц, но тут явился Бернард и перебил:
— Главный страдалец — я. Как Большой Крест заявится, матушка все меня ему на глаза сует, думает, я его любимчик. А он детей не терпит, меня в особенности.
— Ему вино подавай получше, общество побольше, чем обыкновенно у нас бывает, — вздохнула Сидония. — Сам объявил, знаешь, когда в последний раз почтил нас своим визитом.
— Последний раз велели мне стихи читать, — Бернард гнул свое, — а дядюшка как зарычит: «На кой черт учить ребенка всякой дряни!».
— Матушки нет в гостиной, — сказала Сидония. — И что я ей теперь скажу?
— А ничего, — ответил Карл, привольно раскинувшийся на единственной софе. Карл теперь все мог себе позволить. Через неделю он отбывал на военные учения, кадетом курфюрста Саксонского карабинерского полка. И дядюшка Вильгельм совсем растаял, хоть прежде Карла не жаловал и в Люклум никогда не приглашал. Фриц, кажется, не слушал. Важная забота, какое-то тайное решение его томили. Сперва, когда он вошел, Сидония ничего не заметила, слишком ему обрадовалась, но теперь ошибиться уже нельзя было: он будто бы ввел с собой другого, стесняющегося чужака, и тот стоял и дожидался, когда его представят.
