Конечно, чтобы у арестованной не пропало к нему доверие, стоило пообещать, что она скоро вернется на свою удобную койку — все зависит от нее самой. Да, да, ему, Тарновскому, совсем не хочется испытывать больного и слабого человека — он обязан ее понимать.
— Вы и представить не можете, сколько дней я не видел своей семьи. Работаем сутками. — Он жаловался, говорил доверчиво, делал паузы, ждал кивка и благодарно ей улыбался. — Давайте запишем то, что вы только что рассказали...
Она поднесла руку к плечу, охранник сильно сжимал сустав, видно, боялся, что упадет, — Федоров предупреждал, что такое с этой коровой не раз уже было.
— Отпусти, — приказал Тарновский. — Так как же вы познакомились с Гальпериным, кто вас свел? Что же особенного в нем вам показалось, если вы так... подружились?
Она вздохнула.
— Художник Юдин написал мне, что он знает интереснейшего человека...
Тарновский недоуменно спросил:
— Честное слово, не понимаю, ну чем мог быть интересен Гальперин?
— Это образованный человек, он хорошо знает живопись, в частности, западную, такое всегда важно.
— Хотел бы я поглядеть на образованного человека, которого совсем не занимает политика.
Она вздохнула.
— Но мы художники, что, кроме искусства, могло нас интересовать?
— Ас кем, кроме вас и Юдина, был еще дружен Гальперин?
Его коричневатые глазки буквально ее сверлили.
— Гальперин называл Петра Львова, прекрасного мастера — это еще с московской жизни. Львов работал в группе Митурича и Фаворского. Кроме того, Львов, мне кажется, преподавал какое-то время во Вхутемасе. В институте, — пояснила она.
Лоб Тарновского пересекли морщины, он будто бы подчеркнул еще не сказанную, но уже сложившуюся фразу.
— Вы, пожалуйста, не давайте оценок. — Он снова доброжелательно улыбнулся. — И не потому, что они неверны, но мы в этом не понимаем, да и не должны понимать, Вера Михайловна.
— Иногда Гальперин встречался с коллекционером Иосифом Рыбаковым, этот человек ценил его, мне кажется, Гальперин даже дарил ему свои работы. Художнику приятно, когда его понимают.
— Еще?
Она назвала Бениту Эссен, затем Роберта Фалька, с которыми Лева познакомился до революции в Париже, возможно, в тринадцатом или четырнадцатом, тогда не было ни большевиков, ни советской власти, к этому они не могли придраться. Потом пришлось вспоминать знакомых, и Вера Михайловна назвала Фикса, тот бывал у нее, тоже москвич, с ним ни о чем, кроме живописи, они не говорили. Впрочем, Фикса ничего больше и не волновало.
