Он был доволен собой. Писалось гладко. Конечно, кое-что можно было развить. Но как не раз утверждал нарком: наше оружие факты и факты, а не чистописание.
Федоров вынул лист, написанный 2577-м, перечитал докладную — вот у кого всегда четко, и стал переписывать текст агента, каждое его слово могло стать «показанием» арестованной:
...Вторым вопросом, который наиболее часто являлся темой моей контрреволюционной агитации, был вопрос о положении интеллигенции в СССР и ее роли в управлении страной. По этому вопросу я указывала, что несмотря на заверения партии и правительства о необходимости привлечения интеллигенции к участию в строительстве, по существу проводилось полное отстранение ее от активного участия в жизни страны. Особенно изгонялись отовсюду старые кадры, то есть наиболее культурная ее часть. Проводилось это путем систематических чисток и развития репрессивных методов: аресты, создание процессов.
Федоров отодвинулся с креслом. Как складно! А теперь, может, и стоит спросить эту тварь об искусстве. Он читал в «Правде», что партия хочет настоящего реализма, отражения подлинной красоты действительности, сам Вождь четко формулировал задачи художников. И что же думают эти, простите за выражение, мастера кисти, какую реальность хотят они выразить?
Бесспорно, и Ермолаева, и ее дружки, бесконечно рассуждающие о своих дурацких художествах, отвергают и прямо и косвенно то, что думают и партия, и советский народ. Два года агент 2577 предупреждает Органы о реальной опасности. По сути, в его тревожных сообщениях есть вся их злобная болтовня. Федоров поглядел в текст и произнес будто бы свое, а не только что прочтенное в доносе:
— Итак, вы предпочитаете реализму антихудожественную абракадабру?
— Меня интересовала пластика, — непонятно что сказала Ермолаева. — Я не могла представить, что это может противоречить советской идеологии.
— Врешь! — крикнул Федоров. — Ты прекрасно все понимаешь!
Она не ответила.
Федоров поглядел на охранника, который опять стоял за спиной Ермолаевой.
— В карцер! И туда же Сюсю. Он ждет. Он и там все сможет. Он будет очень доволен...
— Я вру, вру! — торопливо забормотала Ермолаева, не понимая ничего, кроме последних слов. В какой уже раз она падала на спину. Охранник схватил ее за рукав, платье треснуло и стало рваться, голова стукнулась об пол.
Теперь она валялась без чувств.
— Полей-ка, — приказал Федоров, приподнимаясь и разглядывая вытянутое, беспомощное, огромное тело. — Такие кучи, как эта, неспособны выдержать даже нормальных вопросов.
