Федоров ждал, когда приведут на очередной допрос Ермолаеву. За окном стояла кромешная тьма, впрочем, темнота в Ленинграде начиналась уже днем, по сути и на работу приходилось ехать поздним вечером, если не сказать — ночью. Начало тридцать пятого года было особенно трудным, сотнями шли контрики, следователи перестали различать время, работали сутками, и когда выпадали короткие часы отдыха, это казалось счастьем. И тем более противник не должен был видеть их усталыми, несобранными, требовалось действовать четко, обезоруживающе, нельзя было давать врагам даже секунды для раздумий. Нет, никогда бы раньше он и представить не мог, какое количество контрреволюционеров еще может топтаться на нашей земле.
Федоров открыл собранные протоколы. Сведения, переданные агентом 2577, конечно, с некоторой правкой со стороны ведущих «дело», ложились в намеченное русло. Этот сынок провинциального попика не худо помог органам. Было забавно вспоминать, как он сопротивлялся, пытался доказывать невиновность тех, кого теперь так искусно топил. Два года пристального наблюдения — и результат безупречный.
Федоров одернул гимнастерку, причесался, глядя в темное ночное окно. По сравнению с Тарновским он проигрывал в росте, но ведь тот слабак, нужно видеть, как морщится напарник, когда Федоров здоровается, пожимает ему руку. В отличие от Тарновского, который просто скрывает своих предков, наверняка торговцев, Федоров — из бедных крестьян. Он хорошо помнил деда, который запрягался в плуг и таскал его по полю до заката, это было обычным в селе.
На лестнице послышался шорох, казалось, метут каменный пол, но он-то знал, здесь так не метут, это надзиратели тащат Ермолаеву.
Федоров давно понял: чтобы допрос шел без сучка и задоринки, эту парализованную клячу следует подержать пару часов в каменном люке- карцере, а еще точнее, в каменном гробу, где невозможно присесть, даже упасть без чувств невозможно. Там можно только стоять прямо или обмякнув. Вот и все, что следовало использовать по этому пустяковому делу.
Он распахнул дверь. Охранники дотащили Ермолаеву до табурета и усадили вблизи стола. Она вцепилась в них, боясь отпустить, — и это тоже было смешно.
Они отвели ее руки, Ермолаева торкнулась носом, казалось, она сейчас свалится на пол. «Пожалуй, и часа в карцере достаточно, чтобы мадама подписала любое», — весело подумал Федоров.
— Ну, рассказывай, — приказал он.
Кляча таращилась, вращала идиотскими своими глазами, будто бы не могла понять, что же хочет от нее следователь.
