На огромном гранитном, основании, которое выдавалось за решетку сада, Киоск уподоблялся древней Тибетской вазе, вылитой из фарфора и украшенной всеми странностями Китайского воображения. Верх Киоска в виде крыши вазы, висел над нею, осененный ветвями чинара. Проведенная вода из источника Мали, образовала вокруг беседки подобие стеклянного колпака над искусственными цветами.
Но не беседка обращала на себя взоры всех. В ней была дочь Сбигора Свида. Красота Клавдианы была необыкновенна, как дитя пылкого воображения, осуществленная мысль о блаженстве.
Внимательно рассматривала Клавдиана поклонников своих; они молчаливо стояли перед Киоском, как древние поклонники светил небесных перед восточной звездою. Взоры её были ласковы, улыбка приветлива; и никто не мог определить: где душа её — на устах, или, но взорах?
Кто-то в синем плаще, в шляпе, нахлобученной на глаза, прислонясь к бронзовой решетке сада, стоял и не сводил глаз с Киоска. Никто не обратил бы на него внимания, если б не засмотрелась Клавдиана. Все ловили её взоры. Когда она остановила их на незнакомце, все с завистью обратились к нему. Вдруг шепот раздался в толпе.
— Это он! — произнесли некоторые.
— Он! — повторили многие.
Неизвестный заметив слова толпы и обращенное на себя внимание, смутился, отвернулся, закутался в плащ и пошел вдоль решетки сада.
Толпа следовала за ним; он удвоил шаги; но народ со всех сторон сбегался и окружал его. Не видя спасения на улице, как будто преследуемый ужасом, он бросился на крыльцо Сбигорова дома и скрылся в переходах.
Народ столпился подле крыльца.
— Где, где он? — все спрашивали друг у друга.
— Кто его видел?
— Слепой только не узнает Властителя!
— Зачем бы прятаться отцу от детей?
— Помните ли, в толпе народа мы узнали его и понесли на руках, но дворец; тогда он был весел; теперь суров; что с ним сталось? Верно не к добру ездил он по чужим землям!
Многие повторили это замечание и вздохнули; ибо все любили Властителя, и готовы были разделять с ним все тяжкое для души.
Долго толпа народа стояла подле крыльца. Уходящих заменяли приходящие; рассказы, замечания и суждения, переносились от одного к другому; наконец, все утомились рассматривать ступени, по которым прошел неизвестный в синем плаще; говор утих; стали понемногу расходиться.
Лучи солнца виделись уже только на вершинах башен и храмов. С закатом своим, оно как будто уносило и силы, и бодрость человека. Живость очей и радости потухали с его светом; все успокаивалось. Только сторож напевал про себя песню, нетерпеливо ожидая смены.
