Михалыч вспомнил тещу. Теща перед смертью похудела и не разрешала убираться в квартире. Не разрешала включать свет. Не разрешала купать себя и вообще трогать.
– Что ты о себе не сигналил? – спросил Михалыч.
– Так я умер же. Давно, еще в Москве. Это меня отец игумен все в жизни держит, не отпускает. «Ты, – говорит, – не заслужил еще».
Ловко изобразил голосом игумена. Михалыч хмыкнул.
– Он раньше, до бессмертных, наркоманами занимался. «Ты, – говорит, – чего больше всего не любишь?» Жить, говорю. «А в частности?» Торговлю ненавижу. Он меня сюда, в лавку… Возьмете что-нибудь?
Михалыч рассеянно кивнул. Он думал все о своем вопросе.
– А куда тот ушел… не брат?
– Не знаю.
– А то, что он был с ней… – Михалыч подыскивал слово, – что у них были половые отношения, не рассказывал?
И снова стало стыдно – так, что он глубоко вздохнул и скрипнул табуретом.
– Нет, – спокойно сказал Лёник. – Сказал, что очень любил ее. А она его не подпускала. Он даже угрожал, что скажет мужу… вам, значит. А она… Один раз чуть было у них это не случилось, он рассказывал. Где-то на даче. В последний момент оттолкнула… Три дня мне все это рассказывал. Устал я от него.
– Так точно… не было?
Михалычу захотелось перегнуться через прилавок и обнять этого беззубого худого человека. Вместо этого засобирался.
– А можно здесь пожертвование сделать? – полез в карман.
– Можно… Вот ящик. Может, икону какую-нибудь возьмете?
– Не. – Михалыч защелкнул бумажник. – Дома полно. И крестик есть.
Вытащил свой из-под свитера, показал.
– Может, свечей… – сказал Лёник. – Храм еще открыт.
– Давай свечей. – Михалыч любил свечи.
– Сколько?
Михалыч пожал плечами. Ему хотелось танцевать.
– Вот еще, за свечи… – Нога все-таки слегка притопывала.
Лёник сосчитал деньги, протянул свечи:
– Здесь пятнадцать.
Михалыч хотел сказать, что много, но сунул в куртку.
Лёник сидел за прилавком.
– Что Лене передать? – Михалыч взялся за ручку двери.
– Ничего. Вы остаетесь?
– Нет, еду.
Лёник промолчал. Вообще, кажется, потерял интерес к Михалычу и стал поправлять иконы на прилавке. Михалыч помахал ладонью и толкнул дверь.
Мать вышла к нему в халате и с пестрой косынкой на голове. Халат еще пах их квартирой, комнатой, где она жила. Только лицо уже было другим – или из-за тусклого света казалось?
Михалычу хотелось поделиться радостью насчет Лены, но он постеснялся.
– Поедешь все-таки? – спросила мать.
Он кивнул. Они стояли в коридоре, мать молчала и оглаживала халат, поправляла косынку.
