У Иры гасла улыбка, которую она старательно прятала, и, что называется, глаза поднимались на лоб. Некоторое время она молчала, будто поперхнувшись, не в силах отыскать контраргументы. Потом, вздохнув, с укором изрекала:
– Какая ты у нас умная, Маша.
– Да уж какая есть, – весело отвечала я, следя украдкой за меняющимся лицом Веры, на котором отражались, озаряя мечтательной улыбкой, какие-то ее мысли.
Я догадывалась, что кое-что из моих речей ложится в Верину тонкую, восприимчивую душу благодатным зерном, которое она прорастит во что-то свое.
– А что касается музыки и танцев, то я не против них. Но для чего у нас обычно танцуют? Для того чтобы повертеть задним местом перед чьим-то передним местом, не так ли? А музыка для чего? Для того чтобы понежиться в кресле перед торчащей напротив вазы из импортного хрусталя? Другое дело, если бы стены были, например, стеклянные, и за ними плавали бы среди кораллов диковинные рыбы и медузы, жили бы морские черепахи и даже, может быть, крокодил. А ты бы была сотрудником научно-исследовательского судна, бороздящего моря и океаны, откуда и привозила бы всю эту живность. Это уже само по себе было бы музыкой!.. И тебе бы захотелось слушать другую музыку – не такую, как все слушают. Например, шум раковины, когда ее приложишь к уху.
– Слушайте, детеныши, вы лучше скажите, а есть разница между красивой музыкой и прекрасной музыкой? Я, например, ее чувствую, – тактично разводила нас в стороны Вера каким-нибудь глубоким вопросом.
– А по-моему, это одно и то же, – произносила Ира с укором, адресованным нам двоим. – А вообще, я вижу, у вас обеих мозги набекрень.
И это был высший комплимент, услышав который я расцветала и внешне и внутренне. Подобно гейзерам, рождались во мне с той минуты молниеносно выдаваемые идеи, вокруг каждой из которых мы с Ирой, все больше входя в раж, упражнялись в красноречии. Арбитром же, судьей нашим была Вера. По степени глубины ее вопросов я могла судить о том, насколько мне удалось всколыхнуть смутно понимающую меня и без слов Верину душу, наколобродить в ней и неожиданно для самой Веры ввергнуть ее в ее же собственную бездонность.
Одно было плохо: для того чтобы испытать чувство солидарности с Верой в общем образе мыслей, или, говоря точнее, в некоем общем безумии, чтобы углубить ее восприимчивую душу, я использовала Иру, выставляя ее ординарной личностью, тогда как та была пусть и не особенно глубоким, но не злым и сердечным человеком. Мне не нравилась собственная манипулятивность, к тому же отчасти замешанная на чувстве ревности (в какой-то степени мною руководило желание стать для Веры подругой номер один, оттеснив Иру на второе место). Ведь, ратуя за равную любовь матерей и отцов ко всем деткам подряд, не выделяя своего, я не могла на самом деле выработать в себе равного и справедливого отношения всего лишь к двум своим единственным подругам.
