— А почему Оже стали преследовать?
— Оже добивался для свободных негров-гаитян статуса граждан Франции наравне с белыми жителями Сан-Доминго. Но белые не желали такого равенства. Они схватили Оже и Шаванна. Обоих узников привязали к огромному колесу, железными ломами раздробили им кости и окровавленных выставили напоказ; они умерли в страшных муках под знойным полуденным солнцем.
— Да, припоминаю, — вставила Джин. — Тогда между французами и свободными мулатами началась война.
— А 14 августа 1791 года в эту вот обширную плодородную равнину, которая в течение ста двадцати пяти лет на зависть всей Европе обогащала Францию, хлынули с тех зловещих хребтов четыреста тысяч чернокожих, в большинстве своем рабы, но были среди них и свободные негры, предки которых свыше столетия скрывались в горах. Над трупом огромной зеленой змеи и над дымящимися внутренностями кабана они поклялись в верности Букману на креольском наречии: «О бог, создавший Солнце, которое дарует нам свет, вздымающий волны и повелевающий бурей, видящий все, что творит белый человек, храни нас и веди!» Через несколько дней большая часть знаменитой Северной равнины была охвачена огнем. Из Кана казалось, что весь горизонт охвачен сплошной стеной огня. Над этой стеной непрерывно поднимались густые черные клубы дыма, и из них вырывались гигантские языки пламени. Почти три недоли жители Капа с трудом отличали день от ночи; на город и стоявшие в гавани корабли, угрожая им гибелью, обрушивался ливень горящей тростниковой соломы, гонимой ветром…
Взглянув на своего собеседника, Джин тихо спросила:
— Значит, из Франции террор распространился и на Гаити?
— О нет, нет! Террор зародился на Гаити. До Франции волна террора докатилась лишь через три года, когда французские трудящиеся стали сознавать свое единство с черными рабами и начали борьбу вместе с ними за свои общие права. В сущности, и сама Французская революция ковалась в Вест-Индии в огне двадцати пяти восстаний черных рабов. Эти восстания вспыхивали в Вест-Индии одно за другим с 1523 по 1780 год, а в 1789 году привели к взрыву в Париже.
Джин пристально посмотрела на Дюваля. Казалось, в глазах ее сквозило недоверие, в действительности же это было огорчение: ведь все ее занятия историей, все ее усилия познать совершавшиеся в мире события были обесценены тем, что этот важный раздел истории или полностью замалчивался, или, как правило, преподносился в искаженном виде.
