— Скажите, — спросил я Алексеева, — вам известно такое изречение: "И перекуют мечи свои на орала, и копья свои — на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать?"
— Известно, — ответил Михаил Алексеев.
— А вы знаете, кому оно принадлежит?
— Я точно не знаю, — сказал Алексеев, — но думаю, что оно из Библии.
— Это слова пророка Исайи, которого Владимир Бегун изображает поджигателем войны. Это был первый в истории человечества борец за мир.
Однако мои доводы "не убедили" гражданина литературного начальника.29
Это была не первая моя попытка пробить брешь в стене молчания, окружавшей проблему антисемитизма в СССР. Но ни одна строчка из написанного на эту тему, напечатана не была.
Надо сказать, что не всюду меня встречали так, как в редакции журнала "Москва". В других редакциях часто выражали полное понимание и сочувствие. Но дальше этого дело не шло. Большой палец показывал в потолок, и этим все заканчивалось. Какой разительный контраст с тем, что происходило в России во времена Дела Бейлиса!
Впрочем, медленно, но верно что-то в России менялось. Уже после моей эмиграции (в 1982 году), преодолев железный занавес, на Запад проникла информация о ленинградском ученом Иване Мартынове, который публично отказался от звания кандидата наук потому, что один из самых активных "борцов с сионизмом" Лев Корнеев имел такое же ученое звание. Мартынов заявил, что не может состоять в одной корпорации с антисемитом.
Зная, какие последствия грозили Мартынову30, нельзя было не восхищаться его мужеством. И, конечно же, он был не оди-
45
нок. Мало кто решался на открытый протест против травли евреев, но возмущались многие. Эти люди понимали, что в современной России, как и в дореволюционной, нет отдельного маленького еврейского вопроса, а есть большой русский вопрос. Ибо травля евреев — это прямой путь к нацизму.
46
ГЛАВА ВТОРАЯ
ДЕЛО ЕМЕЛЬЯНОВА
Подсудимый Киже
В одно из сентябрьских утр 1980 года, у меня раздался телефонный звонок и я узнал, что в Московском городском суде началось слушание дела Емельянова.
Бросив все намеченные на тот день дела, отменив встречи, я помчался на Каланчевку.
Уже несколько лет мне было известно не только имя Валерия Николаевича Емельянова, но и несколько его публицистических работ — опубликованных в официальной печати и тех, что разошлись в Самиздате. Известно мне было и содержание его публичных лекций: пару раз на них попадали мои друзья, подробно пересказывавшие мне их содержание. Самому мне узнать о его предстоящей лекции не удавалось, так как обычно объявлялись другие имена и только на самой лекции выяснялось, что ее читает доцент Емельянов. Мне описывали его наружность и я представлял его себе как крупного пятидесятилетнего мужчину, физически сильного, немного сутуловатого, нервного, с наклоненной вперед коротко остриженной головой, с темными, жесткими, посеребренными сединой волосами и насупленными, сдвинутыми к переносью бровями; говорящего убежденно, горячо, почти яростно. Мне хотелось увидеть его собственными глазами.
