И трактористы послушались его, завернули назад, посмеиваясь над случившимся. Надо же так! Чуть не завалились в овраг, было бы работы всем. Старший Захаренко ворчал:
— Як маленькие, а мы потом расхлебывай. Легка работа — дизеля из оврага таскать. Тросы размотай, зацепи, зачокеруй да потом обратно — собери, сверни.
— Заснули, та и вся недолга, — вмешался младший брат. — Горилка в голову ударила. Этот Гулин насчет горилки не приведи боже! Наверное, еще бутылка была спрятана.
Снова на север двинулись тракторы.
Прикрыв глаза, дремлет Свирин, но Гулина не обманешь — видит, как у соседа изредка вздрагивают ноздри, дыхание неровное, тяжелое. Напряженно думает Свирин, согнав на лбу две глубокие вертикальные морщины, но просвета нет, нет определенности, к которой привык он за сорок лет жизни.
Вчера все было ясно: начальник отдела снабжения треста поручил ему провести колонну машин в Зареченский леспромхоз, долго расспрашивал, знает ли дорогу, а когда убедился, что знает, еще раз заглянул в какую-то бумажку и облегченно вздохнул. «Так, значит, и будет!» Простым, понятным казалось Свирину дальнейшее: поведут они машины по тайге логами, веретями, полями; будут мерзнуть, если ударит мороз, бороться со снегом, если разгуляется пурга, — все как обычно. Знакомо это Свирину, как половицы родного дома.
Теперь же сумятица мыслей. Сидит рядом чужой, незнакомый человек, перекатывает в зубах папироску, то и дело косится на Свирина: не открыл ли глаза, не повернулся ли? Неизвестно, какими путями забирает этот человек его, свиринскую, волю в свои руки. Не верится теперь Свирину, что всего десять минут назад невозмутимо-спокойное лицо Гулина плясало в гримасе бешенства.
— Слушай, Свирин, — вдруг тихо говорит Гулин. — Ты не психуй. Я, брат, погорячился. Да брось представляться — проснись!
Он шевелит Свирина за плечо. Ласково это прикосновение, но в то же время требовательно, нетерпеливо. Быстро, точно захлебываясь, Гулин продолжает:
— С детства я такой… Через свой характер много перенес. Не люблю, когда надо мной командуют. Так не люблю, что сил нет. Я правду говорю, Свирин, ты мне верь… — В голосе Гулина задушевность и печаль. Словно жалуется он родному, близкому человеку и ждет от него таких слов, которые сразу помогут, облегчат боль. — Я ведь себя не помню! Вот от души говорю, Свирин. Себе не рад.
Он помолчал и добавил:
— Я ведь тебя и вправду мог задушить… — Ив этих словах прозвучала новая нотка, как будто Гулин удивляется своей исключительности, но эта нотка тонет в дружеской, требующей сочувствия жалобе: — Ты, брат Свирин, забудь это. Чего нам с тобой делить? Довести машины до места, а там — ¦ опять врозь. Ни ты мне, ни я тебе. Ладно, что ли, Свирин?
