Железнодорожная станция. Такой чудесной была тогда осень, но уже поздняя, деревья голые, без листочков. В эти дни Винцас начал читать книгу в тонкой обложке. Ее название «Ниссо»… Толпы людей рядом с рельсами сидели на мешках, ящиках, чемоданах. В один вагон торопливо забирались старики, женщины, дети, поодаль то и дело ухал паровоз, что-то громыхало, из-за поворота вскоре появились обитые досками вагоны, они катились по рельсам, возле которых сидели люди. Когда вагоны приблизились, женщины заплакали. Всегда трудно прощаться.
— Понимаешь? — спросил тогда Бронюс.
— Понимаю.
— Хорошо все запомни, Винцас. Давай оба запомним.
Дома они рассказали своим о том, что видели, но родные откуда-то уже все знали, уже дышала жаром хлебная печь, а мать резала тонкими ломтями караваи хлеба и, уложив на противень, отправляла ломти в печь.
— Хватит. Сколько можно сушить? — сказал отец Винцаса.
Хватит, на самом деле хватит.
Винцас бросил взгляд в зеркальце. Шоссе пустовало. Может, Бронюс с кладбища заглянул к Кедрайтису?
Когда по пыльному проселку Бронюс доехал до того места, где в овраг к речке Бальчя спускается тропинка, автомобиль Винцаса уже стоял у канавы, а сам он сидел в белом клевере — точно в том месте, как и тогда. Тропинка мимо старых кустов орешника петляла вниз. Та же самая тропинка. Ни прибавить, ни убавить. Орешник разросся, а ниже, ближе к речке, кусты недавно вырублены и теперь там зеленела тонкая поросль. Какой пес учует здесь их былой след?..
— Почти вместе, — сказал Винцас, когда они обнялись.
— Вместе! Все время ехал за тобой. Не видел? Не все время, но от Арёгалы точно. Ездишь взад-вперед, будто шпион какой…
— А ты выслеживал… Видел я, видел.
Оба повалились навзничь на клевер.
— Давай соберемся с мыслями… Ни про морщины, ни про седины, ни про беды!
— Хорошо, Бронюс.
Те времена. Орешник молодой, тоненький. Они сидят, упираясь ладонями в землю. Руль к рулю, стоят их велосипеды. Поезд гудит на станции, словно уговаривает их ехать, ехать. Они и большие, и маленькие, большие — пока их детские и недетские мечты витают в поднебесье, маленькие — когда вспоминают о доме и стеклах окон, скрепленных щепой.
Казалось, что соловьи разделились на два лагеря: один устроился на одном обрыве речки, другой — на противоположном. И перестреливались трелями.
Клевер — только здесь, возле обрыва, дальше на всем поле вдоль Бальчи зеленеет лен. Весной он окрасил все поле синим цветом. У самой дороги, в нескольких шагах от них, светятся желтые головки одуванчиков, но их оккупировали пчелы — жужжат, почему-то сердятся, носятся от цветка к цветку, снова возвращаются туда, где уже были; и почуяв, что здесь уже побывали, сердито тычут брюшками в желтые блюдечки. Слышно — кто-то идет по мосткам, громыхает обтесанное бревно, переброшенное через речку, слышен кашель, оба догадываются, что идет женщина, и оба — позднее признались друг другу — боятся, как бы только ей в этих кустах чего не захотелось, ведь оттуда, снизу, не видно их, сидящих на обрыве. Нет, приближается она быстро, поднимается по глинистой тропе, здоровается: добрый день, мужики; она гораздо старше их, им приятно глядеть на эту женщину, без запинки назвавшую их мужиками, она понимает, как надо величать, славно выглядит женщина на лугу, где растет клевер и желтеют одуванчики, где жужжат пчелы, где по берегам речки трелями сражаются соловьи. Женщина уже ушла далеко, у нее, скорее всего, хорошо на душе, она торопится, и ждут ее не какие-нибудь печальные, нехорошие занятия, иначе она бы не улыбалась, оборачиваясь, и не переставляла бы так славно ноги.
