Человек уже был в ярости. Этот мальчишка своими грубыми ответами раздражал его.
— Сволочи, скоты! — метал он громы и молнии, все больше входя в раж, но все-таки сел за стол, насупил лоб, задумался, почесал за ухом, обмакнул перо в пыльную чернильницу, что-то написал лиловыми чернилами, перечеркнул, опять обмакнул перо и строчил опять. Наконец отпер сейф, достал черный мешочек, вынул из него печать, подул — очень внимательно, бережно — и долго прижимал, осторожно покручивая, чтобы четче получилось.
— Все! — сказал, вручая бумагу и теперь уже улыбаясь. — Наконец-то все, — добавил, захлопывая и запирая сейф, а мальчик попрощался и ушел на почту давать телеграмму.
На прежнем месте отца он не обнаружил. Увидел его под другой яблоней, и от прежнего места до нового по траве протянулась длинная полоса. Отец, наверное, спал, нахлобучив старый картуз на глаза, и сын какое-то время глядел на примятую траву, на трепыхающийся, поднимающий головки клевер. Не сказав ни слова, ушел, запряг лошадь, развернул телегу, подъехал поближе и увидел, что отец уже проснулся и оправляет китель: сам почувствовал, что пора ехать.
— Все уладил, едва на почту успел. Вбежал, когда дверь закрывали… Так хорошо сегодня получилось, — сказал отцу.
— Очень хорошо. Ты и намучился… Вот повезло, так повезло… — Улыбаясь зеленовато-желтыми глазами, он поглядел на полосу примятой травы между яблонями и объяснил: — Все полз да полз понемножку, когда солнце начинало шпарить в глаза.
— Ага, — ответил сын, и они тут же уехали. Близился вечер. Пока ехали по булыжнику городка, телега подпрыгивала, лошадь соскучилась по движению, по руке мальчика, а он устал, поэтому все получалось не так гладко, как по дороге сюда, но отец сказал, что ему от лекарств или вообще, но гораздо лучше, не надо его беречь, пускай трясет. Свернув на другую улицу, они догнали человека, который поставил на важную бумагу печать, тот узнал мальчика, отец хотел приподнять картуз, поздороваться, сказать спасибо, но сын придержал его пожелтевшую руку.
Когда выехали за город и камней на дороге почти не осталось, отец сам принялся дергать вожжи и понукать лошадь.
— Но, — говорил он. — Застоялась за день, а я залежался. Но-о!..
Только когда очутился в полях близ своей деревни, когда очень медленно стало смеркаться, отец попросил сына ехать потише, и сын придержал разогнавшуюся лошадь, снова стал объезжать камни и натягивать вожжи. Отец сидел прямо, подняв голову, его слезящиеся желтоватые глаза видели гладкий, укатанный деревенский проселок. Рядом с дорогой было клеверище, стояли конные грабли на огромных колесах, усталые и неживые, кузнечик подпрыгнул и застыл в воздухе, поодаль вышел из избы во двор седой сосед, уладилась уже жизнь человека, а раньше совсем было помешался, все насыпал во дворе возле ручья небольшие могилки, ставил кресты да стоял на коленях день-деньской. Сосед медленно поднимал руку и так же медленно разевал рот, собираясь что-то сказать, но так и не разинул, так и остался стоять — позеленевший и шаткий; по другому хуторку бродил старичок в белой рубашке, слушал, как гудят пчелки в ульях, зеленоватым льдом светился пруд третьего соседа, как-то вытянулись придорожные деревья, стали тонюсенькими, что сосульки на медных проволоках, висели яблоки на яблонях.
