Приметив отца, Вика лениво сошла с крутых ступенек. Ее сходившиеся у переносицы брови до смешного были похожи на топорщившиеся усы котенка.
Не трогаясь с места, он обдавал ее горячим и вместе сдержанным взглядом смеющихся глаз.
И вдруг она сказала:
— Папа!..
Тогда, забыв о своем ожидании в утренней комнате и о своих тревогах за нее — как будто бы она могла об этом знать, — забыв, что не посмел по ее милости как следует выбриться; забыв о раскрытой книге в ее руке; забыв обо всем на свете, что не было отцовской любовью, — одним движением, молча он сдвинул косыночку, которой была повязана голова дочери, и осторожно поцеловал ее в пробор.
Целуя, он снова понял: это она. Вот она, живая, родная, жданная!
Он прижимал ее к себе, а она говорила, пытаясь вырваться и оглядываясь:
— Па-а-па!.. Ну, что ты, папа!
(И слово «папа» старалась выговорить погромче, чтобы всем было ясно — это ее отец.)
Петр Ильич забыл, что не худо бы ее проучить. Он целовал ее глаза и брови. В подлинности его волнения потонула неловкость, какая нередко бывает при встрече двух близких людей, очень долго друг друга не видевших.
Он любил ее больше, чем ожидал.
Он говорил бессмысленно:
— А ты выросла… выросла. И босоножки другие…
Она глядела на него с выражением удивленного сострадания и слегка, впрочем очень вежливо, отстранялась.
— Ну что?.. Как сдала экзамены? Как доехала?.. — торопился он, пряча глаза. — Ты здорова? Мороженого купить?
Она была такая большая, такая высокомерная.
Не без удивления глядели встречные на нестарого человека, который нежно целовал большие руки неграциозной, надутой девушки.
2
По утрам, проходя мимо женщины-телеграфистки, сидевшей на втором этаже гостиницы у стойки из полированного светлого дерева, Петр Ильич всегда останавливался. Он покупал у этой стойки почтовую бумагу с видами Таллина.
Виды Таллина сливались для него с чувством нового города и тем ощущением, пожалуй никогда еще не испытанным, будто медленно и больно приоткрывается какая-то неожиданная дверь. За дверью ждет что-то радостное, потаенное. Вот-вот дверь раскроется совсем, и «оно», это потаенное, наполнит собою жизнь Петра Ильича, совсем ее изменив.
Женщина у стойки знала, что Петр Ильич архитектор, что он ждет дочь (об этом ей доложила горничная).
Увидев его с чемоданом, она привстала и принялась рассматривать Вику.
Девушка показалась ей нехороша. В лице дочери не было пронзительного и вместе живого выражения, которое так красило мужское лицо Глаголева. Но тяжелый подбородок, пожалуй, искупался зелеными, как спелые виноградины, глазами, строго глядящими из черноты ресниц и бровей.
