Потом она вдруг представилась ему в зеленом пальтишке, которое ей сшила мать. Вике было тогда три года (в то время он больше всего ее любил). Идет по улицам Таллина и вместо совка держит в руке большой потрепанный чемодан.
Жалость и нежность, название которым было — любовь, подмяли под себя все: утро, очарование нового города.
Девочка, я не видел тебя два года. Как же это могло случиться?!
Он очень долго искал такси, а когда нашел, часы показывали… сколько?.. Он еле видел стрелки.
На вокзале он с трудом пробрался сквозь толпу.
Обдав его ветром развевающегося платья, побежала навстречу поезду женщина. Как спицы велосипедного колеса, мелькали ее ноги, обутые в голубые туфли на каблуках-гвоздиках. Назад, назад! Там же обрыв перрона.
Подняла руки и остановилась, вырисовываясь на светлом небе, — стройная, небольшого росточка.
— Ма-а-ама!.. Ма-амочка!
Осторожней, гражданка.
Еще дрожит земля под чугунными надвигающимися колесами… Но вот поезд дрогнул в последний раз и остановился.
Суета. Давка. Вопль носильщика, бегущего за своей вагонеткой: «Э-эй, расступись! Куда ж ты прешь, папаша?»
Как лошади, табунком, очень крепко ступая по влажному асфальту, будто именно здесь, в Эстония, находится вершина горы, которую нужно взять приступом, проходят мимо Петра Ильича туристы, все, как один, с заплечными мешками и рюкзаками. Все, как один, одетые в сатиновые брюки.
— Извините, папаша!
— Извините! — протискиваясь к четвертому вагону, говорил направо и налево Петр Ильич.
Его зажимали и отбрасывали назад.
Придерживая одной рукой шляпу, размахивая дурацким букетом, стиснув губы, он бежал из последних сил.
Она, должно быть, еще в вагоне? С какой стороны войти, чтобы не разминуться?!
Но у четвертого вагона уже никого нет.
Пропустил. Не заметил.
Вика на площади! Одна! Одна в большом и незнакомом городе. Как в дурном сне.
Он уже принялся было обтирать платком лоб, как вдруг какая-то девушка лениво и раздумчиво вышла на опустевшую площадку вагона номер четыре. Вышла, зевнула.
В левой руке она держала потрепанный чемодан, в правой — раскрытую книгу. Негодяйка, дочитывала главу, пока он тут сходил с ума.
Лицо ее выражало полное безразличие, плохо сыгранное спокойствие независимого человека. И тут, как это всегда случается, когда мы потрясены волнением за наших детей, Петр Ильич не только сразу простил ее, а готов был взреветь от радости, что эта невидаль нашлась.
Он не сделал ни одного движения навстречу дочери. Стоял, чуть опустив голову, сияя на нее глазами из-под тени надвинутой на лоб шляпы.
