Действительно, Пётр был ниже, считай на целую голову, и в отличие от кузнеца, громадного широкоплечего, был сухоньким мужичком со строгими правильными чертами лица. Впрочем, он больше походил на свою мать, Степаниду Пронину.
Проходившая мимо бабка Степанида, услыхав ненароком окончание нашего разговора, вдруг накинулась на старика:
— Ты чтой-то, ирод, несёшь?! Постеснялся бы чужих людей!
— Мишка мне не чужой, он мне зять родной, как сын теперь, как Петька!
— Ах, ты ж, старый дурак! Опять завёл свою шарманку про Ивана Лексеича.
— Слыхал, Миш? Про Ивана Лексеича! Да мотай к своему Ивану Лексеичу в Париж. Он тебе там монистов разных да манто понакупит. Я слыхал, ему недавно огромную премию дали, Мобелевскую!
— И уехала б! Был бы батюшка жив, тотчас уехала бы. Он тебе, супостату, кузню на свои деньги поставил, а ты!
— Деньги-то, поди, бунинские были?! Откупалась семейка от внучека. Ну и не дал Ваньке Господь больше детей. Сам виноват. А Петька мой сын!
— Какое там, бунинские! Они тогда вконец разорились, и имение ихнее уже несколько раз перезаложено было. Мне папенька рассказывал! — взвизгнула Степанида.
Тут Пётр встал из-за стола и подошёл к родителям.
— Мама, папа, ну вы что?! Как молодожёны, ей богу! Я вас обоих люблю и не нужны мне другие родители, будь то шах персидский или королева английская. Что ж такое?! Уж сколько лет эти сплетни по округе бродят, и вы туда же! Только когда с Гражданской вернулся, попритихли ненадолго. И всё равно нашлись комбедовцы, которые обозвав меня, бойца Красной Армии, дворянским выродком, пришли нас раскулачивать. Отобрали мельницу. А хозяйство наше было не больше, чем у других середняков!
Он обнял их обоих, и удивительно: громадный старик отец, уткнувшись лицом в плечо сына, стал вдруг выглядеть маленьким ребёнком, всхлипывающим на плече родителя. Обняв Степаниду, он притянул её к себе и что-то забормотал, поглаживая по волосам.
— Как-то горько мне! — первым произнёс старик Дрон.
— Горько! Горько! — закричали все гости.
Я сгрёб в охапку Валюшу и впился в её нежные губы долгим-долгим поцелуем.
Всего через год, когда мы уже жили на другом краю нашей необъятной родины, в Приамурье, старика Дрона власти всё-таки сослали в Сибирь, где он не прожил и трёх лет.
Спустя месяц после свадьбы я прибыл на станцию Кандалакша, где узнал об окончании войны.
Была какая-то досада на себя, что не успел. На врачей, что лечили так долго. Но я ещё не знал самого главного.
