— Вот скажи мне, сынок, когда мы линию Маннергейма взломаем? — с серьёзным видом спросил у меня старший Дрон, дед Валентины, подсев ко мне с полным стаканом в широкой мужицкой руке.
Изрядно хмельной, он не выглядел стариком, давно разменяв седьмой десяток лет нелёгкой крестьянской жизни.
— В госпитале поговаривали, что на перешеек вот-вот должны подвезти штурмовые орудия, восьмидюймовые гаубицы и мортиры. Тогда и начнётся обратный отсчёт…
— И то добре… А вот ты скажи, на кой она нам ента Финляндия? Что вы там позабыли?
— Ну как… Финские рабочие стонут под гнётом капиталистов… — начал было я.
— И что? Громко стонут? Вас, освободителей, хлебом-солью встречают?
— Никто нас, дед, хлебом-солью не встречает. Но если мы сейчас не отодвинем границу от Ленинграда и от Мурманской железки, потом будем локти себе кусать. Мировая война разгорается, а тут такие опасные соседи выстроили мощнейший укрепрайон вблизи нашей Северной столицы.
— Вот теперь понятно объяснил! А то вишь, финские рабочие… стонуть… Ты ещё вот что скажи, правда, что командиры ихние все сплошь наши офицеры царские?
— Не, таких не встречал. Вот Маннергейм тот да, царский генерал был. Теперь воюет против своих бывших соотечественников.
— Эт мы знаем! Утёк, когда Николашку Кровавого скинули. Как и родной дед твоей Валюшки.
— Какой дед? А вы кто?
— Я Степаниду уже брюхатую взял. С Ванькой Буниным всё шашни крутила. Оне у батьки ейного на постоялом дворе частенько останавливались. Ванька тогда как раз холостяковал: его первая жена, Варвара, к его другу актёришке убёгла. От он и чудил здесь! А Стёпка, Степанида, с детства по нём сохла. Он же старше её лет на двенадцать. Да тока, гляди ж ты, аристократ. А мы с Ванькой и выросли вместе. Он у нас в хате не раз ночевал. Вот здесь рядом, в Бутырках, бабка его жила… Ух, и строгая была старушенция, её дворовые и слыхом не слыхивали, что крепостное право давно отменили! Я в бунинском имении, в Озерках, конюхом был, в юности, пока не жанился и кузней своей не обзавёлся. Батя мой, Дрон старший, пчельником у них состоял. А как Стёпка понесла, отец её заметался, а хитрый был старикашка, упокой Господь его душу грешную. К Алексею Николаевичу с Людмилой Александровной, родителям Ванькиным, кинулся. Те недолго думая, сначала к батьке моему, потом ко мне: так, мол, и так, избавьте от позора. Ванька же опять не то в Одессу, не то в Москву укатил. Успел уже к тому времени и со второй женой распрощаться, гречанкой Аннушкой. Та ему потом мальчика родила, когда уже они расстались. Да только недолго пожил тот мальчик, царствие ему небесное. Без отца-то и пяти лет не прожил. Ну да батька мой им в ответ: пусть сын, мол, сам решает, уж двадцать пять лет скоро, а всё холостой ходит. А я и согласился. Я ж Стёпку тоже с детства любил, видел, как росла она, хорошела день ото дня, ждал, когда ей шестнадцать стукнет, чтоб посвататься, и старик её про то ведал. Потому-то и кинулся к нам сразу. А я рассудил: ну пусть бунинское дитя, Ванька же мне всё одно как брат. А своих мы со Стёпкой ещё нарожаем. Вот сам погляди, разве похож Петька на меня? — старик кивнул подбородком в сторону отца Валентины.
