– На восемь лет, – поправила я.
– … Сейчас вы реабилитированы… Выходит, загублены восемь лет вашей жизни. Ни за что, ни про что?
– Я так не думаю. За любовь надо платить или… или, как там у вас…
– О, да!
Последний свой вопрос он уже задавал по пути к обеденному столу, накрытому под цветущей яблоней и грозовым небом.
Там ели да пили, позабыв о фильме, который продолжал тем временем мелькать. Кажется, только я в ту сторону пару раз взглянула.
Боря, мой больной любимый внук, написал специально к этому дню пьесу для представления под открытым небом. Он сам отгородил простынями угол за сараем, обставил сцену чердачной рухлядью и стал раздавать собравшимся листочки с текстом. Всем достались роли, даже попугаю… И, поскольку для журналиста ничего не было заготовлено, он, естественно, становился единственным зрителем.
Мы, участники этого спектакля, сбились в тесный угол. Боря задернул занавес и выступил на авансцену.
– Пьеса «Борцы за светлую жизнь», – громко объявил Боря. – В роли молчаливого комиссара выступает попугай Проша! Он будет наблюдать и делать выводы. Первая сцена: белый офицер допрашивает красногвардейца Дермина.
Нарисовав усы карандашом для бровей, я выступала в роли белого офицера. Красногвардеец Дермин – мой сын Митя в потертой милицейской фуражке.
– Кто тебя сюда послал? Где красные? Отвечай! – грозно кричит белый офицер.
– Я не должен говорить, не должен выдавать своих товарищей! – смело парирует Митя.
– Ты хочешь погибнуть?
– Я готов погибнуть ради свободы!
– Увести!
И его уводят под матерую ругань попугая Проши. Очень кстати, потому что надвигается ливень, и все бросаются спешно сворачивать бал.
Я тяжело поднимаюсь к себе наверх…
Диван, стол, стул, зеркало… Меня окружают стены бревенчатого подмосковного домика, за окном – вой пригородных поездов, где-то жужжит радио. Мерно тикает маятник, но засыпать страшно – а что, если проснешься на лагерных нарах?
И что же я, мой Боже, делаю. Я зажигаю свечу и ставлю ее перед зеркалом, а сама облокачиваюсь на стол и напряженно вглядываюсь в свое отражение. До тех пор всматриваюсь, пока за моей спиной не возникают они – мои мужья, первый, вслед ему – второй. Я в застиранной ночной рубашке, со взлохмаченными на макушке седыми волосами, а они молодые, как в тот день, когда умерли.
Я жмурюсь, а когда открываю глаза, их уже нет.
Я ложусь спать. Извилистые струи дождя растекаются по стеклам, мерцают, снова сливаются. Понемногу я засыпаю под доносящуюся снизу музыку.
