Где она? Что случилось?…
Голоса вдалеке вновь сложились в осмысленную речь.
– Халк бы вытянул из нее все необходимое за секунду…
– С риском повредить память.
– А тебе есть дело до ее памяти? Она же психопатка.
– Пока не пойму, что происходит, есть. Я сказал – понадобится помощь, я свяжусь. А пока со мной останется док – этого достаточно.
– Как знаешь.
– Ты лучше скажи, через сколько она придет в сознание?
– Думаю, уже пришла.
Ани вдруг почувствовала себя воровкой – она не должна была слышать этих слов, но слышала – воровала их из пространства и складывала в укромные уголки не вовремя проснувшегося разума. Она должна спать? Спать? Но как спать, когда так сильно болит голова и мутится в желудке. Она что-то вдохнула, кажется что-то очень едкое; в стянутых запястьях начала проступать резь; нервные окончания тоже пробуждались к жизни.
– … но я бы дал ей еще полчасика очухаться. И говорил бы только потом.
– Понял.
Полчасика. У нее остались бесполезные в полной темноте полчасика жизни – жизни под едва позволяющей дышать маской, со звенящим вместо головы колоколом, с ноющими запястьями и развалившимся на части сознанием.
Очередная попытка вспомнить, что произошло до попадания в темную комнату, провалилась; накативший приступ мигрени заставил Ани сжать зубы и завыть. Через минуту, соскользнувшая разумом в черноту, она вновь неудобно свесилась на стуле.
* * *
– Жив. Сволочь.
В этих двух словах прозвучала такая обреченность, как будто умри Эльконто сегодня, и этим бы он спас полмира, если не весь. А то и не один.
Она, эта привязанная к стулу девчонка, смотрела на него так, как не смотрел до этого никто – с притихшей, уже переставшей колыхаться, как вода в безветренную погоду пруда, ненавистью, застывшей в зеленоватых глазах горечью и бесконечным осуждением. С тоской, грустью, покрывшейся пеплом перегоревшей злостью.
За что?
Дэйн сидел напротив на принесенном в комнату втором стуле, сложив мощные руки на спинку, и не знал, как реагировать. Он встречался со всяким: со злостью, агрессией и гневом мужчин, с недовольством и разочарованием женщин, с обидой, растерянностью, недопониманием, неприкрытой яростью, но еще никогда с подобной холодной ненавистью. Переваренной, пережеванной, вживленной в каждую клетку.
– И тебе добрый вечер. Леди.
Заложница сверкнула гневным взглядом, поджала губы и отвернулась; в крохотной комнате, где не хранилось ничего по той простой причине, что Эльконто никак не мог придумать, что в ней хранить, повисла гробовая тягостная тишина. Скрученная и опавшая фигура ее; чуть сгорбленная и усталая фигура его. Два неприветливых взгляда. Два молчащих рта и потрескивающая в воздухе напряженность.
