— Заходите, — сказала женщина и пустила в дом. «Сволочи они или нет?» — стоял в глазах вопрос.
— Вы, ребята, наверное, выпить любите, — спросила она мягко.
— Мы не будем пить, — ответил Шут. Он боялся зимы. Но нас не взяли.
— Нет, ребята, не возьму я вас…
— Не возьмем.
— Не нужны квартиранты.
— Не принимаем.
— Чего ж, живите, вот комната, — предлагал дед с палкой. Не верилось, что можно будет жить здесь: слишком запросто дед предложил место; и палка у него была какая-то чересчур крепкая. Комната была как раз для нас — кухня — три на два — маленькая, светлая.
— А сколько платить? — догадался спросить Шут.
— По двадцать пять рублей, — сказал дед. — У нас летчик с женой жил, так они по двадцать пять платили.
«Керенками?» — хотел спросить я, и напрасно не спросил.
— Летчик, летчик-самолетчик, Научи меня летать, — напевал Шут.
Придет весна, и над городом зависнет солнце, еще полусонное, но уже теплое, и покажется, что люди хотят тебе добра. Много всякой ерунды покажется, все равно, как после кружки пива. Сольются мир реальный и мифический, то есть вымышленный, то есть придуманный. Конечно, люди живут друг для друга, вернее, хорошо бы так. Утопический роман, утопические мысли, утопические души. Куда идешь ты, Шут, в этой деревне, где метет снег? Мир такой большой и круглый, и ходи — не ходи — вернешься обратно. Это развитие — по спирали, а дорога — по кругу.
Дорога привела нас в шашлычную, мы пили пиво, то есть катились вниз, и катиться было легко, и потеплело, и нам чудилась весна.
В этот день квартиру мы не нашли, но где-то переночевали. Человек всегда где-то ночует.
— Жить негде? — с сочувствием спросила бабушка.
— Да. Мы студенты. Мы квартиру ищем.
После слов Шута она закивала головой, но беспокойство с лица не сошло. У нее всегда было такое лицо.
— Кто там? — спрашивала она, когда мы приходили поздно, а потом отворяла дверь; и мы видели ее лицо. Оно было таким, как будто идет война или случился голод. Однажды я пришел один.
— Кто там? — спросила бабушка. Я ответил, она открыла, подняла голову вверх:
— А, это ты, — и назвала меня по имени. До меня дошло, что она не различает нас по голосам. Зачем же она спрашивает «кто там», когда мы возвращаемся?
Мы жили в комнате, просторной и теплой, с деревянными крашеными полами, а бабушка жила в кухне, там земляной пол. Потолок в доме был невысокий. Когда мы приходили рано, бабушка что-нибудь делала: выгребала золу из печи или несла дрова; или сидела на стуле — вроде дремала. Она никогда не отдыхала, лежа на кровати, только когда заболела. Мы ей ничем не помогали до тех пор, пока она не заболела. А когда заболела, протопили в хате, принесли дров, угля — «семечек». До этого мы ничего не видели. Только после начали помогать. Зима была жесткая, пока угля наковыряешь, пальцев не чувствуешь от холода. Все бабушка делала одна. Уголь таскала каждый день. Дрова, уголь, печка… старость. Бабушка кормила нас борщом и еще чем-то, всегда вкусным, но она плохо видела, и иногда в тарелке плавала муха. Мы муху вон, и вперед. Только один раз еда была невкусной, но мы поели, чтоб не обижать ее. Шут очень не хотел есть, но я заставил его, хоть и с большим трудом, и потом нам было плохо.
