Техник по ремонту котлов был для порядка остановлен на проходной. Доставай, Терентьич, сказал проверяющий, проверить хочу, вдруг просрочил, и протянул трясущуюся, в ночь с пятницы на понедельник, ручонку. Терентьич не шелохнулся. Чего как не свой, поерзал тот в будке, ему нельзя было наклоняться, чтобы не вылилась вестибулярная жидкость. Техник стоял вкопанно. — Ты, Коля, жизнь мою не порть, не советую. — Николай Терентьевич положил на прилавок бордовую корочку. Наляпанный, подтекший клеем самодельный снимок в запрокинутом ракурсе, в металлическом шлеме. Буквы славянскою вязью: «Командующий дивизии тяжелых пулеметов». И в белых крестиках печать организации — Эскориал. Они вытребовали неотложку для психов и умчали Николая Терентьевича, иначе с ним было никак. Я не нашла, отгрызла заусенец Лана, объяснение этому случаю, но невозможно объяснить и то, почему капитан допотопной, до-Ноевой, на соплях из обломков скуроченной колесной развалины, вяло поплескивающей на африканской воде, не был съеден нанятыми им каннибалами, медными неграми, чья кожа перестала лосниться и пищу которых, протухшее мясо гиппопотама, он выбросил за борт под возмущенные вопли голодных. После того как сестра сообщила, что понадобилось отправить в лечебницу свекра, а сторож с проходной завода, находясь под влиянием Николая Терентьевича, отписал, что тоже собирается выправить необычную корочку, я услышала историю о Райке и ее матери, составившую с двумя предыдущими трилистник, если угодно, трилогию.
Ее звали Райка. Никто не называл ее Раей, Раисой. Она не протестовала, фамильярность номинации — последнее, чего бы не потерпела она в мире грязных сумерек и подыхающих уличных псов. Райка была чертежницей, ее мать, слободская, некультурная женщина, пробуждавшая в дочери стыд за происхождение, потому что недостойная родословная являет себя не отсутствием фамильного древа, не скелетом в шкафу, но неутаимой, сколько ни сажай под замок, плотью ближайшей родни, — мать коротала вечера за пяльцами, у телевизора и в распевании песен с подругами, такими же, по райкиным словам, деревенскими «п…рванками» (Лана не произнесла это слово, а я не могу его написать.) Жизнь обеих влачилась бы и влачилась, кабы не вздувшаяся у матери опухоль, пора было готовиться к похоронам, в особенности к поминкам, наиболее значительному, как все говорили, мероприятию жизнесмертного цикла, ибо запланированная к посещению публика, кочующая с одного поминовения на другое, так что редкая декада свободна была от звона рюмок, тарелок, от винегрета, соленой капусты и выкриков «отмучилась, бабонька», «еще встретимся, брат», подходила к ним с самым высоким критерием и придирчивым интересом. Водки, добытой у кладовщика, получившего свое без обмана, хватило бы и дружине ахейцев, переведи их с разбавленных вин в погребальный северный климат, но на закате, прекрасном, как апельсиновый аэропорт в половине двенадцатого перед вашим вылетом в Рим, в подернутую лавандой постель, а запах мускусный, мужской, не для ваших ноздрей, убран и незаметен почти в обдуваемых из окна простынях, — возвращаясь на закате к себе, в электроугольный стан Подмосковья, Райка не знала еще, что с ней будет.
