У Пастухи все — от усов до башмаков — было огромных размеров. Этому соответствовало и все, что его окружало. В доме было не четыре комнаты, а четыре комнатищи, и кухня — словно двор. Не удивительно, что Зембал вошел туда с ощущением подавленности.
— На страж![2]
Пастуха в расстегнутом полушубке стоял у печи. Он так намотал на шею теплый шарф, что едва мог повернуть огромную голову. Усы его обвисли, штаны съехали ниже пупка. Мотня болталась у колен, налитые кровью глаза слезились. Он стоял жалкий, несчастный. Увидев Зембала, Пастуха бросил измученный взгляд на дверь, потом на черную шляпу. Ему было не до разговоров, и он только кивнул.
— Что с тобой? — спросил Зембал, обходя на почтительном расстоянии мельника и почему-то не сводя глаз с его живота.
— Ох, лучше не спрашивай! Болей, лихоманка меня бьет… — Его и в самом деле затрясло, и он шмыгнул носом.
— На твоем месте я позвал бы доктора. А?
— Чего ты вокруг меня ходишь? Почему не садишься?
— Сяду, сяду сейчас…
Зембал сел у стола как раз там, где дочь Пастухи собиралась замесить тесто. Перед ней стояли большая миска, мешочек с мукой, кусок масла на тарелке и несколько яиц. Но Зембал ничего этого не заметил. Он небрежно положил левую руку на стол, правой придерживая шляпу на коленях.
— Мне бы поговорить надо… но здесь… да ты и сам видишь… вдобавок ты еще и болен…
— Болен, болен! Третий день ни на что не гожусь. Кашель, страшный насморк, жар, наверно, есть — знобит вовсю. Лежать надо бы. А разве я утерплю в постели? И так каждый год. Зимой я человек, самые крепкие морозы мне нипочем. А весной стоит на солнышко посмотреть — и готов, чихаю. Вот она и опять пришла, говорю я себе.
— Кто?
— Ну, болезнь, хворь эта самая. Погляжу на солнышко — и давай чихать. Даже летом. Все добрые люди без рубашек ходят, а я всякий год хоть недельку да сижу в полушубке. С тобой такого не бывает?
— Чего?
— Хвораешь, говорю? Не слушаешь ты меня, что ли?
— Слушаю, отчего же не слушать. Марча, милая, может, ты выйдешь? На одну минутку. Успеешь замесить, до полудня еще далеко.
Дочь посмотрела на отца.
— Выйди, выйди! Видишь, поговорить нам надо. — А когда дочь, надувшись, гордо вышла, мельник продолжал: — Что там у тебя? Не забудь только, что я болен, и уже третий день.
— Что ты думаешь о Лукане?
— О Лукане? Почему я о нем думать должен? Не понимаю. Обходчик как обходчик. А в чем дело?
— Я только так, хотел знать твое мнение.
Пастуха встряхнул пестрый носовой платок и высморкался, после чего, шаркая домашними туфлями, совсем по-стариковски, перешел от печи к окну. На крючке висела барашковая шапка. Пастуха надел ее и, возвращаясь на прежнее место, остановился у стола.
