— Пустите! Пожалуйста без дерзостей! — вырывается Леля из объятий мальчика. Тиля отпускает ее, и она, растрепанная, красная, сердитая недовольно говорит ему:
— Что за безобразие? Бить вас надо! Бить и обивки вколачивать! Окаянный какой!
— Ну, милая, хорошая, сиреневая, — тянется к ней Тилька. — Не надо на меня гневаться. Я ведь хороший, симпатичный, и так люблю тебя.
— Это что еще за глупости? негодует Леля. — Как вы смете говорить мне «ты»?
— Но я же люблю тебя… Ужасно люблю… Не злись… Не злись, радость моя ненаглядная.
Мутно-прозрачная теплота наплывает на Лелю. Приятно кружится голова. Близко перед её лицом блестят большие смеющиеся глаза Тили. И безвольные Лелины руки уже не отталкивают мальчика. В сладостном изнеможении она полузакрывает глаза, и внезапно её губы чувствуют долгий, крепкий, горячий поцелуй.
Безудержным восторгом полнится все существо девушки. Она хочет бежать, сама не зная, куда, но крепкие руки Тили ловят ее. И новые, новые поцелуи сыплются на румяно-загорелые щеки, на теплые уста, на полузакрытые очи.
И кажется Леле, что весь мир залит, захлестнут солнечной пылью: тело девушки, как-будто расплывается в закатном блеске, и она не чувствует ничего, кроме зелено-золотой дымки уходящего солнца и этих жарких поцелуев влюбленного мальчишки…
III
После прогулки вся компания, даже папа с мамой, отправилась в городской сад ужинать.
Леля не пошла: ей не хочется ни смотреть на разряженную толпу, шаркающую по гравию аллей, ни слушать визг румынского оркестра.
Оставшись одна, Леля поднимается наверх в свою комнату. Она меняет амазонку и пыльные сапожки на капотик и туфли, заплетает на ночь косу, но затем ею овладевает нежная истома.
Тело девушки размаяно приятной усталостью; лень даже думать о необходимой возне вечернего раздевания.
Потушив электричество, Леля выходит на балкон.
Голубая и серебряная ночь развертывается над миром. Теплый бриз легко струит прозрачный воздух, наполненный запахом бело-восковых чашек магнолии.
И этот запах, лимонно-ванильный, и слегка грибной, нежно сливается с острым пряным ароматом лавра, с грустно тонкими духами розовой мимозы, с чуть слышным солоновато-йодистым дыханием моря.
Звуки отчетливы и нежны. В городском саду играют какой-то вальс, и издали веселая мелодия кажется печальной и как-то особенно мягко звучат взрывы бойкого fortissimo тарелок. Неумолчными флейтами трещат цикады. Жалобно стонут сплюшки[1]: «сплю-y, сплю-у».
Леле с балкона видна Ялта, темными садами медленно всползающая к застывшим в лунном серебре, ясным и близким горам. Кое-где бледно-золотыми точками сверкают огоньки. Белые стены домов, на которые свет месяца навел матовую синеву, ясными пятнами выделяются меж почти черных деревьев.
