.
В то время, когда Один рассказывал мне о Мёде Поэзии, я обратил внимание на дружинника, подобравшегося к нам поближе послушать. Он и сам по себе был фигурой весьма колоритной – рост под два метра, медно-рыжие кудри, развевающиеся в самых фантастических направлениях, закрученные вверх (почти как у почитаемого мною художника) пышные усы. Но одна его особенность заставила меня разинуть рот – не очень широко, скорее в ухмылке, но в довольно глупой.
– А… что – после смерти сохраняются веснушки?
Если вы думаете, что речь шла о какой-то заурядной детали внешности, то вы ошибаетесь. Веснушки, крупные, как гречневое зерно, покрывали его в буквальном смысле слова с головы до ног (впрочем, насчёт ног я не ручаюсь – насчёт той части, что скрывалась в сапогах). В ночи они светились много тусклее, чем сама кожа, и имели оттенок тёмного золота, на переносице сливаясь в сплошное, чуть отблескивающее пятно.
– А почему бы их не оставить, – откликнулся Один, – если это красиво?
Если читатель долго с занудным нетерпением ожидал, когда же наконец наступит момент взаимного непонимания представителей двух культур, то вот вам, пожалуйста, долгожданный миг. У меня, безусловно, возникли трудности с красноречием.
– Дело в том, что у нас это, гм, – постарался я выразить свою мысль поделикатнее, – не считается красивым. Многие стараются от них избавиться.
– Я давно заметил, что в Мидгарде испортились вкусы, – проворчал Один. Веснушчатый дружинник расположился у его ног и запросто положил руку и голову ему на колено. Один принял это как должное – видимо, это было проявление не столько бесцеремонности, сколько преданности. Я увидел, что, стоило дружиннику коснуться голыми ногами сугроба, как снег вокруг него стал подтаивать и проседать. Не так уж они отличались от обычных людей, хотя и не боялись холода.
– Это один из моих самых древних и самых любимых друзей, Этельберт Брусника. Он из тех кимвров, которые перешли Альпы, съезжая с гор на щитах.
Я представил себе Этельберта в роли лихого бобслеиста и невольно улыбнулся. Картина нарисовалась ещё та.
– Ума у него, конечно, маловато, – без особого смущения перед Этельбертом продолжал Один, – но не привязаться к нему невозможно. У меня как-то валькирии передрались за право мыть ему голову>3. Брусника, расскажи Хельги, что ты тогда сделал?
– Что сделал? – сияя от удовольствия, пробасил Этельберт. – Развёл их двумя руками и держал по одной за крылышки, пока конунг не подоспел. Так?
