Рано утром в спальню постучал слуга. Глэнсвуд впустил его. Слуга поклонился и сообщил, что прибыла срочная записка от графа Герберта из соседнего имения. Лерой резво подскочил на ноги и жадно выхватил клочок бумаги. Слуга спешно удалился. Герцог не узнал почерк друга – обычно красивый и аккуратный, теперь он был рваным, грязным и нестройным, многие буквы были не дописаны, некоторые слова – непонятны.
«Мой дорогой друг! – писал Герберт. – Ты должен срочно явиться ко мне! Видишь ли, вчерашнее происшествие (неразборчиво) не дает мне (неразборчиво). К тому же, мне кажется, что я (неразборчиво). Благодарю тебя за то, что вчера (неразборчиво) помощь и доставил меня домой. Мои слуги (неразборчиво). Но посреди ночи я протрезвел и проснулся из-за грозы. Было около трех ночи, и я обнаружил, что на моем теле (неразборчиво). Я испугался и позвал Гарри. Ты помнишь его, такой рыжий. Гарри тоже видел все это. Я (неразборчиво) себя неважно. Эти пятна к утру стали серыми и нестерпимо (неразборчиво). Я послал в город за лекарем. Не знаю, поможет ли он, но, по крайней мере, (неразборчиво). С момента, как я проснулся, я так и не смог уснуть. Они растут с каждым часом, и их (неразборчиво) все больше. Скажи, не случилось ли у тебя чего (неразборчиво)? А лучше – приезжай немедленно! Мне очень нужна твоя поддержка. Вечно твой Герберт».
Герцог Глэнсвуд смял бумагу в кулаке, затем бережно развернул и перечитал еще несколько раз. Это никак не могло быть просто совпадением. Положив записку в нагрудный карман, Лерой отправился в зал, где вчера осталось стоять накрытое скатертью зеркало. Зеркало было целым и невредимым. Спросив у главного слуги, все ли зеркала в доме накрыты, и получив положительный ответ, герцог приказал запрягать лошадей и ушел переодеваться. Сейчас, в ярком утреннем свете, случившийся вчера кошмар выглядел совсем не страшно и стремился оказаться сном, видением, бредом. Это немного успокаивало, но все же открывать зеркало Глэнсвуд не стал – опасался. Не хотелось нарушать спокойствие этого теплого утра. Все вокруг казалось таким обидным, что лишаться иллюзии было жестоко.
Герберт сидел на террасе за столом, закутанный в махровый халат, из которого выглядывал только его нос и кончики пальцев, и вид у него был крайне болезненный.
– Мой дорогой друг! – вяло произнес он, лишь вскинув голову, но не подскакивая, как он это делал обычно.
– Герберт, рассказывай все, как было, до самой последней подробности, – приказным тоном сказал Глэнсвуд, присаживаясь напротив. – И сними этот капюшон, я хочу видеть твои глаза.
