Постепенно я поняла, что кроме меня самой на мой монитор никто смотреть не будет, ну и уставилась на него, пытаясь понять, в какие именно моменты он издаёт зловещий звук. Однако надолго сосредоточиться на мониторе мне не удалось, так как открылась решётка и в больницу под конвоем двух полицейских ввели больного в наручниках, после чего решётка снова многообещающе закрылась.
Около шести утра муж, которому нужно было что-то срочно сделать на работе, ушёл с тем, чтобы скоро вернуться. Между тем, мне становилось всё хуже и хуже.
– Извините, если у меня инфарктик, то почему я здесь лежу и почему со мной ничего не делают? – при любой возможности, цепляя взглядом хоть кого-то из медицинского персонала, спрашивала я.
– Потому что в палатах нет места, – каждый раз получала я один и тот же ответ.
Кто-то был даже так добр, что объяснил: нужно повторить анализ крови через двенадцать часов после первого, то есть в полдень. Видимо, все ждали этого, а засунуть меня было некуда, ну и объяснять незачем – много знать вредно.
Недоумение, досада и возмущение постепенно превращались в гнев. К счастью, в восемь часов поменялась смена. Для медицинского персонала, дежурившего ночью, это было поистине редкой удачей, поскольку к этому моменту чувство праведного гнева достигло своего пика, благодаря чему я стала намного меньше ощущать боль в сердце и была готова на всё. При виде молодого врача с признаками интеллекта на лице я бодро вскочила с койки и высказала ему всё своё негодование. Он, видимо, тоже почувствовал, что не всё тут ладно.
– Подожди, я посмотрю твои бумаги, – сказал он. Это прозвучало многообещающе и гуманно! Через пять минут он пришёл и сообщил, что результат моего анализа перепутали с чьим-то другим, и мой тропонин был нормальный, так что я могу идти домой. Прямо как у Зощенко: «оказалось, это у них умер кто-то другой, а они почему-то подумали на меня». Я до сих пор подозреваю, что мне приписали тропонин моего соседа. Возможно, что его выписали и услали домой с безупречным результатом моего анализа. Но тогда это меня не волновало, главное, что, неожиданно вылечившись от инфаркта, я наконец-то собралась идти домой. Однако вырваться из этой замечательной больницы оказалось совсем нелёгким делом. Какой-то тип – то ли главный врач, то ли администратор, должен был подписать мои бумаги. Это был испаноговорящий мужчина лет пятидесяти, проявлявший поразительную степенность в вопросе моего выписывания. Он заставил меня прождать более двух часов у двери своего кабинета, а сам в это время выходил, заходил обратно, шутил, болтал с медсёстрами, старательно делал вид, что меня не замечает, говорил: «Подожди, подожди, всё хорошо».
