Нина давно знает и эту историю, но слова ласкают и успокаивают ее… Все побаивались инспектора, некоторые лебезили перед ним. А отец настолько не обращал на него внимания, что даже по рассеянности закрыл его в ординаторской, положил ключ от двери в карман и ушел обедать…
Да, отец никогда не боялся никаких проверок, был равнодушен к похвалам, ко всяким житейским благам. Зато как волновало его течение чьей-либо болезни, как подчас угнетало бессилие врача… Да, отец… Но что они говорят?
До сознания Нины долетают обрывки каких-то фраз:
— Сергей впрямь не от мира сего был…
— Жизнь, она… Ежели сам о себе не позаботишься… Каждый для себя. Каждый за себя.
— Напрасно. К одинокому, говорят, беда и липнет.
— Алексей Никандрыч хочет, чтобы каждый стены коврами… домик… сберкнижку…
Что это? Они спорят? Не о папе говорят, а спорят. И даже Иван Савельевич, и с такой страстью. Сейчас, здесь! Нине кажется это кощунственным. Сразу она даже не верит, заставляет себя прислушаться.
Говорил Алексей Никандрович. Упоминание о коврах, домике, сберкнижке, очевидно, имело к нему прямое отношение.
— А что сберкнижка? — старик настороженно и в то же время насмешливо посматривал на сухощавого подвижного Ивана Савельича. — Сберегательные кассы у нас не заокеанские они, я слыхал, Иван Савельич, наши, советские. И вкладчики государству большую пользу дают. Мы с тобой оба счетные работники, нам это знать надо.
Иван Савельич даже не возразил, только в сердцах отодвинул от Алексея Никандровича, с которым сидел рядом, свой стул и презрительно бросил:
— Эх ты, вкладчик…
— Вы кушайте, кушайте! — поспешно вставила Любовь Ивановна. Но спор все разгорался.
— А что же, и вкладчик, — неторопливо вытирая красные губы, продолжал Алексей Никандрович. — А ты вот… — он медлил, ища подходящее определение, но не нашел его и сказал: — Любишь пустые фантазии. Сколько лет меня иначе и не звал, как «домовладелец», «домовладелец». А теперь перестал. Почему? Вот ты скажи — почему?
— Надоело, — презрительно бросил Иван Савельич.
— Надоело, — повторил Алексей Никандрович и сморщил большой, увеличенный лысиной, лоб. — Нет, не надоело. А понял ты, что впросак попал. В тридцать шестом, когда я дом ставил, ты что говорил? Чуть не чужаком меня, а? А теперь вон жизнь получше пошла, так люди и дома, и дачи…
Как им не стыдно! Здесь они имеют право говорить только о папе, только о папе! Но уже вмешался доктор Шумаков.
— Дома и дачи, — неторопливо перебил он Алексея Никандровнча. — Дома и дачи. А я вот, знаете, и сейчас не очень верю тому, кто особенно этим строительством-то увлекается.
