Подождав, пока очередь растечется, она подошла к освободившемуся окошку, купила пару самых дорогих свечей и направилась к своей любимой иконе. Оксана толком не знала, как она называется: вроде бы «Утоли моя печали», хотя, может быть, и нет. Она не была уверена, а тусклые славянские буквы над ликом Божьей Матери разглядеть было сложно из-за отражающихся в стекле бесчисленных язычков пламени. Синеглазая Мария в малиновом покрывале держала на руках младенца Иисуса, но смотрела не на него, а куда-то вдаль. Их взгляды не пересекались, но казалось, стоит матери и ребенку чуть-чуть повернуть головы, и они увидят друг друга… Оксана переложила из одной вспотевшей ладони в другую свечи и отошла на несколько шагов назад. Каблучки ее звонко зацокали по каменному полу. «Нет, — сказала она себе, — это не теперь, это потом. Это слишком важно. Сначала нужно помолиться о другом». Молиться она толком не умела, да и не была крещенной. Все ее редкие обращения к Богу начинались с вполне христианского признания собственных грехов, а дальше следовали совершенно конкретные просьбы. Вот и сейчас, остановившись перед наугад выбранным ликом какого-то святого, Оксана установила свою свечку и мысленно произнесла:
— Боже, я знаю, что поступила с Андреем жестоко. Мне жаль, но я ничего не могла поделать, ты же знаешь. Я хочу, чтобы он был счастлив, чтобы у него, может быть, была семья. И еще… Я хочу с ним поговорить, просто увидеть и поговорить, чтобы он понял и простил меня…
Она вдруг ясно представила, как будет происходить этот разговор: летнее кафе, столики под полосатыми зонтиками, непременно цветы, и его синие глаза напротив. Он будет все так же длинными пальцами лохматить свои черные волосы, проводя ладонью ото лба к затылку, а она — смотреть на него, грустно улыбаясь. Его губы будут рассказывать о том, что у него замечательная жена, дом и (как там сказала мама?) новенькая иномарка, что в больнице ему платят неплохо и обещают через пару-тройку лет назначить главным хирургом отделения. Но глаза скажут: «Я никогда не переставал ждать и любить тебя, родная!» И она погладит его по руке успокаивающе и нежно, а потом встанет и тихо скажет: «Ничего не изменишь, Андрюша. Да и ни к чему…» И про дочь ему не скажет ничего…
Тетка со скребком собрала изогнутые, расплавившиеся огарки свечки из подставки возле ее любимой иконы и куда-то уковыляла. Оксана, на секунду прикрыв глаза и постаравшись прогнать на время воспоминания об Андрее, подошла к лику Богоматери. То ли внутренний голос, то ли собственная мысль, в обыденной обстановке казавшаяся чересчур правильной и от этого даже смешной, негромко, но настойчиво застучала в висках: сейчас надо забыть и о полосатых зонтиках, и о синих глазах Андрея Потемкина, и о том, как здорово сидит на тебе бежевое платье, забыть не для проформы, подчиняясь условностям, а на самом деле… И вдруг, неожиданно для самой себя, Оксана заговорила вслух торопливым, сбивчивым шепотом. Родились ли эти слова при воспоминании о платье, она не знала, как родились эти слова, но она произнесла именно их:
