Оксана не возвращалась. И острую обиду сменила тяжелая апатия. Андрей ясно понимал, что любить никогда уже не сможет по одной простой причине: весь выделенный ему Господом Богом лимит любви он израсходовал за один раз. Раньше ему делалось немного смешно, когда он слышал «прижизненные» разговоры об однолюбах. Ну как, как могут и окружающие, и сам человек знать, что будет с ним через год, полгода? Говорить: «Все, я — однолюб», — это то же самое, что: «Все, я — вечный чемпион мира по прыжкам с шестом, и никто никогда не побьет мой рекорд». А теперь он знал, что внутри может быть пусто и черно, как после пожара, что любовь может и занимать, как газ, «весь предоставленный ей объем», не оставляя места ни для чего другого, и уходить, оставляя позади себя черную, страшную, безжизненную гарь.
Его стали раздражать блондинки с синими глазами. Все они были несовершенны, одним фактом своего существования портили идеальный образ, хранящийся в его памяти. Его раздражала даже собственная память, потому что она не хотела отфильтровывать только хорошее, и в самый неподходящий момент вспомнились последние слова Оксаны, прощальные слова: «Я ухожу к другому человеку». Господи, если бы она еще не краснела при этом, если бы она сказала честно и виновато: «Я люблю его!» Но ведь нет! Она сказала: «Я люблю тебя, а ухожу к нему!» Андрею было досадно так, как если бы чистейшая героиня прекрасного мудрого романа в кульминационный момент отправилась воровать ириски в ближайший гастроном. Это было пошло и невозможно, и, наверное, он возненавидел бы автора, позволившего себе легким, ироничным росчерком пера уничтожить и многодневный труд собственной души, и тот мир, что успели для себя придумать его читатели. Впрочем, если бы дело касалось книги, наверное, не только не возненавидел бы, а даже, наоборот, оценивающе и благосклонно усмехнулся: «Да, оригинальный у мужика взгляд на жизнь! Молодец, сюжетик завернул, конечно, здорово!»
Он не знал, какого Автора ненавидеть сейчас. Да, впрочем, у него уже и не осталось сил на ненависть. Желания его стали вялыми, смутными и еле уловимыми, как у умирающего старика. Андрею вроде бы и хотелось видеть Оксану, и в то же время не хотелось, потому что инстинкт самосохранения подсказывал, что от этого будет только хуже. Он утешал себя тем, что она скорее всего уже в Англии, и что боль его постепенно пройдет, нужно только терпеливо ждать. А потом позвонила Алла. И это было как электрошок, после которого на мониторе начинают бешеными зигзагами отражаться удары уже остановившегося сердца. Андрей толком не знал, зачем едет в больницу. Кто-то другой, понимающий смысл происходящего, ловил за него такси, называл адрес, открывал тяжелые двери и спрашивал, как найти врача Денисову. Кто-то другой вел его в пространстве — до Алкиного кабинета, а во времени — до той минуты, когда он узнал: ребенок жив, ребенок нормальный, это девочка…
