– Как ты думаешь, дед, это навсегда? – спросил Сергей после сбивчивого рассказа о своей любви.
– Не знаю, – задумавшись, ответил Павел Егорович и серьезно добавил: – Но ты обязательно думай, что навсегда.
Увы, это «навсегда» кончилось в восьмом классе, когда выяснилось, что лучшая девушка на свете вовсе не Марина, а Оля, с которой Сергей познакомился в бассейне. И снова он прибежал с этим к деду, а не к родителям, хотя вопросов об их с Олей будущем на всякий случай задавать не стал.
В начале восьмидесятых институт, в котором работали родители Сергея, стал постепенно загибаться. Начались перебои с финансированием, сокращались штаты, многие темы закрывались. Неожиданно отцу предложили работу в Ленинграде, где аналогичная научная контора стала заниматься хозрасчетными исследованиями. Пару лет он метался между домом и Питером, а потом они с матерью решили и вовсе перебраться в Северную столицу. Сергей в это время был уже женат и обеспечен жилплощадью, так что квартиру, где прошло его детство, было решено продать. Планировалось продать и квартиру деда, но сделать это так и не решились. Более того, после смерти Павла Егоровича там вообще ничего не трогали. Время от времени Сергей, а иногда и Оксана, которая никогда не знала деда, но сумела его полюбить благодаря рассказам мужа, заезжали в однушку, чтобы вытереть пыль и достать из почтового ящика квитанции по квартплате, но никто ничего не выбрасывал и даже не перекладывал, так что очки деда еще много лет лежали на тумбочке возле кровати на пожелтевшей странице открытого номера «Роман-газеты».
Именно благодаря огромному тиражу «Роман-газеты», которая опубликует роман деда вслед за толстым московским журналом, имя Павла Гордеева станет известно всей стране.
Это было в декабре восемьдесят девятого. Когда Клава появилась на пороге его квартиры, Сергей ее не сразу узнал. Перед ним стояла маленькая старушка в поношенной старенькой шубке, с редкими седыми волосами, выбивающимися из-под побитого молью пухового платка, так непохожая на расторопную домоправительницу Митрича. И только когда она сказала «Здравствуй, Сереженька!», он по голосу понял, кто перед ним, тем более что Сереженькой его уже давно никто не называл. Он тут же засуетился, стал помогать ей снимать шубу, подал тапки.
– Едва нашла вас, – сказала Клава, проходя в комнату и опуская старенький платок на плечи. – Адреса-то я вашего не знала. Поехала к Пал Егорычу на квартиру, думала, может, там кто из ваших. Звоню-звоню, никто не открывает. Соседи другой адрес дали. Говорят, там сын его живет, то есть папа ваш. Доехала туда. Опять звоню, опять никого. Думаю, на работе, наверно, надо вечером зайти. Вечером заехала, а там чужие люди. Говорят, мол, в Ленинград вы перебрались. Не знала, что и делать. Был у меня телефон Виталика, он все к Семену Дмитричу ездил, бумаги разбирал, секретарь, что ли, позвонила ему: дескать, чего делать, как мне вас, Сереженька, найти? Он говорит: попробую через институт поискать. Вот и нашел, слава богу, а то уж я вас третью неделю разыскиваю. Думала, и не найду совсем. Спасибо хорошему человеку.
