Запомнился Сергею еще один очерк, в котором дед рассказывал о токаре, тоже добившемся каких-то выдающихся успехов в труде. Начинался он с подробного описания того, как парень работает на станке. Как всегда точный в деталях, Павел Егорыч с такой скрупулезностью и так поэтично описывал этот процесс, что казалось, он рассказывает не о простом рабочем, вытачивающем деталь из стальной болванки, а о художнике, кладущем на холст мазок за мазком. Когда же во время перекура он и впрямь уподобил своего героя художнику, тот только рассмеялся: «Это вы, писатели, все придумываете. Тут дело-то нехитрое, просто навык надо иметь. Вот Петрович, тот и правда был художник. Да еще и с моими художествами сколько ему повозиться пришлось». И действительно, в жизни Васьки Панкратова, в прошлом беспризорника, а ныне героя труда, «художеств» было немало. Бродяжничать начал еще мальцом, да в «хорошую компанию» попал, где добрые люди и выпивать, и воровать по мелочам научили. Сколько раз в милицию забирали, но все как-то с рук сходило: умел на жалость давить. Когда слишком часто стал попадаться, отдали в детдом. Никак к порядкам детдомовским не мог привыкнуть, манила вольная жизнь. Сбегал, но всегда возвращали, а потом втянулся помаленьку. Пошел в ФЗУ учиться, а оттуда на завод. Приставили учеником к мастеру, к Петровичу. «Вот тут и начались “мои университеты”. Он меня вроде токарному делу учил, а как подумаешь, поймешь, что жизни учил. Да только в этом деле я двоечником оказался». И правда, не был Васька Панкратов послушным учеником. То деталь запорет, то выпивши на работу придет. На выпивку деньги нужны. А где взять? Надоумили друзья дворовые, стал инструмент с завода тащить. Поймал его на этом деле Петрович. Ну, подумал Васька, то ли накричит сейчас, то ли в милицию сдаст, то ли сразу кулаком припечатает. А Петрович спокойно так ему говорит: «Вот ты рабочий человек. А рабочему человеку без инструмента как? Да никак. Ты его за рубль продал, а работать нечем, так три рубля, считай, потерял». И вроде ничего особенно не сказал мастер, а стыдно Ваське стало. Никогда ему стыдно не бывало и сейчас бы не стало, если б Петрович его за ухо, скажем, оттаскал. Но тот с ним поговорил по-человечески. А разве с ним кто-нибудь когда-нибудь так говорил? Отца с матерью не помнил. Шпана дворовая да участковый – вот и все его собеседники. С тех пор пошло у Васьки ученье на лад. Ни выпивки, ни воровства себе не позволял. И все же сорвался. Встретился со старыми друзьями, посидели, выпили крепко, стали песни похабные орать. Прохожий замечание сделал. Он им слово – они ему два. А там и драка. Пробили мужику голову. И опять – милиция, потом суд. Девятнадцать лет – пора отвечать. По приговору срок светил немалый. Но тут приходит на суд Петрович. «Дайте, – говорит, – мне его на поруки. Ручаюсь за Ваську, как за сына родного». Не выдержал Васька, расплакался, как девчонка, прямо в зале суда. Отпустили. Вышли они с Петровичем на улицу, а Васька ему: «Дяденька Петрович, ты сказал: за меня, как за сына, ручаешься. А давай ты у меня отец будешь. А то у меня ни батьки, ни мамки никогда не было». Петрович молча обнял Ваську и к себе прижал. «Вот уж сколько лет, как Петровича схоронили, я уж сам сына ращу, сам учеников обучаю, а никого у меня в жизни роднее не было и не будет. Жалко, не дожил до награды до моей. Знал бы, что не зря со мной возился».
