— Мы благочестивые сыновья пророка, как и ты. Потому мы хотим почтить тебя, предложив освежающий напиток.
— Раклю? И это ты называешь освежающим напитком? Разве ты не знаешь слова Корана, запретившего ракию?
— Я ничего не знаю об этом.
— Так ступай к человеку, который толкует священные суры, и попроси его просветить тебя!
— У нас нет на это времени. А сам ты не хочешь этим заняться?
— Если тебе угодно, я готов. Ведь пророк говорил: «Кто спасает душу из ада, тот сразу же после смерти возносится на третье небо». Ну а тот, кто спасает две души, тот попадает тотчас на пятое небо.
— Так заслужи себе пятое небо. Мы готовы тебе помочь. Слезь с коня, о благочестивый муж, и сделай нас столь же святыми, как и ты сам!
Он придержал мое стремя, а второй схватил меня за руку и потянул вниз, дабы я не посмел более отказываться.
Выбравшись из седла, я размеренно заковылял к столу, за которым они сидели и к которому вновь вернулись.
— Ты же волочишь ногу позади себя, — ухмыльнувшись, сказал один из них. — Ты что, покалечился?
— Нет. Это мой кисмет[8], — коротко ответил я.
— Так ты родился хромым? Что ж, Аллах хорошо с тобой обошелся, ведь он любит тех, кому посылает страдания. А не хочешь ли ты назвать свое священное имя нам, недостойным грешникам?
— Если ты заглянешь в таблицы Накиб-эль-эшрафа, которые ведутся в каждом городе, ты найдешь его.
— Мы верим тебе. Но раз у нас с собой нет таблиц, не соизволишь ли оказать нам милость и не назовешь ли свое имя?
— Хорошо. Я — шериф Хаджи Шехаб Эддин Абд-аль-Кадер бен Хаджи Газали ат-Фараби ибн Табит Мреван Абул Ахмет Абу Башар Хатид эш-Шонахар.
Оба разбойника, зажав уши руками, громко расхохотались. Казалось, их развеселила моя манера взывать к уважению, упоминая свое звание шерифа. Если бы это были православные штиптары, я бы ничуть не удивился, но поскольку по их одежде было видно, что они исповедуют ислам, оставалось предположить, что они очень мало почерпнули из его заветов и наставлений.
— Откуда ж ты взялся такой, если носишь столь пространное имя, что его не запомнит ни один человек? — продолжил спрашивать все тот же незнакомец.
Я удостоил его долгим, серьезным, даже укоряющим взором, брошенным поверх очков, и ответил:
— Как это не запомнит ни один человек! А я разве не произнес только что свое имя?
— Ну да.
— Так, значит, я его знаю и запомнил его.
Оба вновь громко рассмеялись.
— Да, ты! Скверно же было бы, если бы ты сам не знал своего имени. Наверное, ты единственный, кто сумел его запомнить.
