Пожалуй, именно той зимой ее младший почувствовал по-настоящему, что не чужой, не пришлый человек поселился в их доме – брат родной. Иногда, давая матери отдохнуть, Ратмир сам оставался у постели Любени. Подолгу смотрел на брата, и лицо у младшего было задумчивым, без обычной насмешки.
Вот удивительно – здоровые были, сильные, так бычились друг на друга, а как умирать одному, так и второй отмяк. Мужики! Поди пойми их бесконечное самолюбие, что сталкивает лбами с той же силой, с какой рушатся с кручи камни. «И с не меньшим грохотом!» – усмехалась про себя Сельга. Ох, мужики…
* * *
Хоть Мара-смерть и отступилась от него, убралась в свой подземный чертог, где между снежных стен горят, но не греют ледяные костеры, Любене в ту зиму пришлось еще долго лежать. Сначала мучила голова, чуть дернешь сильнее – раскалывалась от внезапной боли, будто пополам лопалась. Удивительно, вроде и раньше по голове получал, Ингвар Крепкие Объятия однажды так приложил обухом огромной секиры Глитнир, чуть дух из нутра не вышиб, как пробку из пивного бочонка. А таких болей не было.
Потом голова утихла, прошла вроде, боль постепенно забылась. Но, как назло, снова воспалилась рана в груди.
Сам виноват, слишком рано вскочил, взялся упражняться с мечом Самосеком, торопясь вернуть мускулам силу, а суставам – подвижность. Намахался, а к вечеру розовая кожа на ране лопнула, и грудь опять закровила. Зловредный Хворь, хозяин болезней и телесной немочи, тут как тут – трясет холодным, проникающим под меховые покровы ознобом. Душит тяжелыми, страшными снами, причудливо сплетает зловещие ухмылки россов, и жалобное, умоляющее лицо Алексы, и лица из прошлого. Друзей – Гуннара Косильщика, Ингвара Крепкие Объятия, ярла Миствельда Хаки Сурового, добродушного Гули Медвежьей Лапы, недругов – ярла Рорика Неистового, ярла Альва Ловкого, ярла Торми Торгвенсона… Все они сплетались в непонятном, тревожном, безрадостном хороводе, в котором почему-то все время мелькала насмешливая улыбка Сангриль, уже вроде бы наполовину забытой. Отчетливо слышался ее голос: «Девушка должна сама позаботиться о себе – так, воин Сьевнар?» А глаза холодные, злые – лед замерзший, а не глаза. Еще хуже, чем во время их последнего разговора, когда Сангриль говорила, что будет принадлежать ярлу Альву.
«Зачем ты пришла? К чему видишься? – все пытался спросить Любеня. – Ведь ты же умерла, сгорела, тебя нет больше!» Но она лишь улыбалась без тепла и света. И все смеялась, смеялась без радости…
