«А ведь он и в самом деле, видимо, любит своё приказчичье занятие, — подумал Есенин. — Что ж, каждому своё. Хорошо, если это «своё» люди умеют выполнять и выполняют с увлечением, доходящим до самозабвения...»
Отца куда-то позвали. Уходя, он велел сыну постоять за прилавком — магазин был почти пуст.
— Отпускай товар, я сейчас...
Есенин струсил так, словно его оставили наедине с неведомым чудовищем, безоружного, беспомощного. А покупателей, как назло, становилось всё больше и больше. И все, как ему казалось, норовили обратиться именно к нему.
Взвесив мясо, он долго подсчитывал, поднимая каждую гирю и всматриваясь в цифру, выбитую на пузатом её бочке. Женщины, определив вес на глазок, подсказывали ему. Потом он долго завёртывал покупку в бумагу, но она, как бы не слушаясь, развёртывалась, и умелые женские руки помогали ему. Над его явными промахами тихо подсмеивались, и какой-то мужчина в соломенной шляпе прикрикнул:
— Только учится, не видите? Смелей, парень, не обращай на них внимания!..
Есенин призывал на помощь всю свою сноровку, всю бойкость, которыми отличался с детства. Не помогало.
К самым весам придвинулась и перегнулась через прилавок женщина, худая, с длинным и узким, похожим на шило носом, с крошечными глазками, совершенно круглыми и голубыми — такие глаза изображают дети на своих рисунках; всё лицо её было обсыпано веснушками. Она ткнула сухим и тонким пальцем в сторону полки и разомкнула узенькие губы:
— Вот этот кусок. Покажите.
— Этот? — недогадливо переспросил Есенин.
— Нет, рядом.
— Вот этот?
— Да нет же! — Она уже начинала раздражаться. — Выше того куска, на который вы указывали в первый раз.
— Этот, что ли?
— Ух, какой непонятливый! Вон, перед вашими глазами.
— Я вам уже предлагал его.
— У вас что, глаз нет? — Женщина привередничала всё больше. Есенин резко обернулся.
— Вот мои глаза, видите? Это у вас глаз нет. Я перебрал все куски, ни один вам не понравился. И я предлагаю вам в последний раз, сударыня! — Он схватил первый попавшийся кусок, швырнул на прилавок. Она, успокоившись немного, двумя пальчиками перевернула мясо, брезгливо поджала губы скобочкой.
— Хорошо. Я возьму. Разрубите его вот так — надвое...
Этого Есенин не предвидел — никогда в жизни он не разрубал мяса. Он положил кусок на пень, весь иссечённый, в зазубринах, неумело, опасливо взял топор с широким лезвием... Увидел себя со стороны, усмехнулся:
«Поэт с секирой мясника в руках! Взглянул бы на меня сейчас Гриша Панфилов...» Он на мгновение задумался, а женщина заторопила:
