Девчата смеялись вчера весь вечер так громко, что голова моя закружилась, закружилась. И я выбежала из сада, бежала, бежала и думала только о матушке, вспоминала ее голос, так девичий смех насолил мне, хоть солому ешь. Но только губы кусаю и матушку вспоминаю. И кажется, пожатые зерна – ее словечки ласковые, ими только и питалось мое сердце. Хлеба не надо, только ее слова слышать. Ее слова – солнце.
Зачем я пошла гулять? Девчата так обсмеяли. Я, вообще, из дома не люблю выходить. У калитки всегда юродивый сидит, Николка, вечно копейку просит. Только одно и знает, что копейку просить. А смотреть на него жалко. Лишь его лысый лоб и видать. Как ему на солнце не жарко?!
А под осинкой моей птичка умерла, может, ее кошка поймала. Крылышки только на камушке лежат. Мне птичку жалко больше, чем юродивого Николку. Вот он опять руку свою тянет и требует настойчиво копейку. А у птички нет рук, она тварь маленькая, только летать может и чирикать. Так камушки чиркают друг о друга: чирк-чирк. И птичка похоже поет: чирик, чирик!
Николка камушки не любит, не смотрит на них. Я ему как-то руколу дала. Да и ее он не захотел. «Дай копейку», – все просит с протянутой рукой, хоть из дома не выходи.
Но долго сидеть дома я не могу, душно, даже в тени. Пойти бы в храм. Там неф старый с фресками, и там покой истинный. Никто дерзко не посмотрит. Вот и сердце мое будто чистой водицей омоется, очистится. И дышать станет свободно.
…У ворот при выходе нашла камушек, старый– престарый, наверное, как наша планета.
