— Ну, сделай это для меня!
Для друга дорогого Шокарев мог сделать даже это. Лениво неся на весу руку с болтающейся кистью, он подошел к девушке и поклонился. Розия вспыхнула, вспыхнула ее мамаша Айшэ. Розия вскочила со стула, Айшэ приподнялась, хотя танцевать пригласили не ее. Шокарев обнял за талию партнершу. Когда эта пара проходила мимо Гринбаха, Самсон резко рассмеялся:
— Видали, что делают миллионы? Она их никогда не получит, но все-таки запах червонцев!
Шокарев проводил Розию до ее места и, бледный от негодования, направился к Гринбаху.
— Артур! — с шутовской величавостью произнес Гринбах. — Ты будешь моим секундантом.
Шокарев схватил его за рукав:
— Как ты смел оскорбить девушку?
— А как она смела оскорбить меня?
— Смела! Ты подъехал к ней на роликах. Дурака валял!
— Я тебя не валял.
Саша-Двадцать Тысяч возмутился:
— Что за грубый юмор? К тому же человек сделал тебе одолжение, а ты хамишь. Я бы на его месте дал тебе по морде.
— А ну дай! — зарычал Гринбах и подставил Саше квадратный подбородок.
Саша струсил.
— Он сказал: «на его месте»! — засмеялся Улисс Канаки. — А на своем он бы этого не сделал.
Смех разрядил атмосферу.
— Ну, хочешь, я пойду к ней попрошу прощения?
— Не надо. Ты оскорбил не столько ее, сколько меня.
— Володя! Честное слово…
Но тут раздался клич Пищикова, дирижировавшего танцами:
— Греческая пляска!
Девушки вернулись к своим местам, на паркете остались одни мужчины. Положив правую руку на левое плечо соседа, они пошли по кругу, делая два шага вправо и один — влево.
— Плясать! — крикнул Канаки и, ухватив за руку Артура, потянул его за собой. Артур потянул Сашу. Саша — Петю Соколова, Соколов — Гринбаха, тот — Бредихина. Сначала Леська притопывал ногами только для того, чтобы не сбиться с ритма, но постепенно пляска захватила и его. В этом дружеском мужском жесте, объединившем всех танцующих, было что-то воинское, что-то от клятвы «все за одного, один за всех», что-то от извечной круговой поруки против всех стихий природы и варварства. У Бредихина снова посветлело на душе.
Музыканты сложили свое медное и деревянное оружие. Публика ринулась к буфету. Пошли в буфет и приятели Бредихина. Как всегда в таких случаях, он постарался от них отделаться, потому что, как всегда, у него не было денег, а платить за себя он не позволял. «Мое серебро — это рыбешка, — думал он, надевая в гардеробе шинель. — В конце концов, я ведь не нищий». Но настроение у него все же упало. Трудно в восемнадцать лет, водясь с миллионерами и просто с зажиточными ребятами, не иметь за душой ни зеленого гроша.
