К 1914 году Поль вполне созрел для самоубийства. У него не было ни денег, ни перспектив, ни надежды на что-то лучшее. Постепенно он убедил себя, что как художник он несостоятелен, а заниматься чем-то другим, торговать, например, или служить в конторе, он всегда считал недостойным и пошлым. Он разругался со всеми знакомыми, друзей же он так и не нажил. За свою комнату он сильно задолжал и скоро должен был либо окончательно оказаться на улице, либо с позором вернуться к матери. Он нашел третий выход — морфий, смертельная доза. Это было «богемно», это было утонченно. Пока он пытался собрать необходимое количество морфия, Австрия объявила войну Сербии. Германский кайзер тут же воспользовался этим удачным случаем и направил войска против Бельгии и Франции.
Парадоксально, но Поль должен благодарить войну и мобилизацию — они отвлекли его от опасных мыслей. Когда твои компатриоты пачками отдают свои жизни за Республику, самому травиться как-то… неэстетично, что ли. Получается, что война, принесшая смерть миллионам, спасла жизнь ему лично.
И вот в этот момент торжества жизни о бывшем курсанте Поле Александере Мулене вспомнили его господа командиры. Его нашли и силой доставили в здание училища. Ему сказали, что он мобилизован и настало время послужить отчизне. Когда он закатил истерику, ему надавали пощечин. Ему сказали, что за отказ от мобилизации его ждет расстрел. Этого он, как ни странно, испугался. Он был готов покончить с собой сам, но не хотел, чтобы это сделали с ним насильно. Он спросил, чего же им надо, разве им не хватает пушечного мяса? Если так, то пусть мобилизуют всех евреев и затыкают ими амбразуры. Хоть какая-то будет польза от войны. Но у господ офицеров были другие планы.
Ты владеешь немецким языком, как родным, сказали ему, а сейчас это редкость. Тебя обучат, экипируют и забросят диверсантом в германский тыл. Какого черта, протестовал Поль, я сто лет не говорил по-немецки, я же все забыл! Вспомнишь, успокоили его, под гипнозом сразу вспомнишь. Сказано — сделано: через час Поль уже сидел перед маленьким толстеньким доктором, у которого были бородка клинышком, монокль и добрые глаза садиста. Сосредоточьтесь на моих карманных часах, сказал, улыбаясь, этот змей, раскачивая на цепочке золоченый хронометр. Поль успел лишь подумать, что дядечка — свинья свиньей и внаглую нарушает клятву Гиппократа, но тут глаза его закатились, и больше он ничего не помнит.
Очнулся он только через шесть часов, доктор с довольной усмешкой оттягивал ему веки и заглядывал в зрачки. Полю захотелось сказать ему какую-нибудь гадость, он прокашлялся и облегчил душу длинным ругательством, чем привел доктора в полный восторг, а стоящие тут же господа офицеры обменялись торжествующими взглядами. Толстячок залопотал что-то, вероятно, на латыни, и отошел в сторону, потирая ручки, а вперед выступил один из офицеров.
