Ещё раз про Красную Шапочку | страница 4



 Ко всем праздникам Наталья Петровна теперь передает нам маленькие подарки. Быть может, она даже с нами дружит. Мы фыркаем, разворачивая бирюзовые и ядовито-розовые кухонные полотенца с грибочками, мышками и кошками, но подарки принимаем и неизменно просим передать благодарность  - ибо нет большего греха, чем отказываться от кошмарных, дешевых и абсолютно ненужных подарков.

 Дошло до того, что я даже не чувствую ненависти к Наталья Петровна. Скорее, сочувствие — угораздило же связаться с отцом. И ведь - она же не то, что мы, - она же умная.

 Отец и теперь ездит к Наталье Петровне, но жить у неё не живет – они предпочитают на старости лет считать себя свободными. Расчувствовавшись, отец всегда вспоминает, как они, бывало, возвращались из гостей и пели с Натальей Петровной в троллейбусах так, что «все им аплодировали». «Что ты! Такая женщина была!» - заканчивает он с восхищением.

 Иногда отец в одиночку исполняет номера их совместного репертуара, но песни звучат заунывно и обреченно, хотя он этого и не замечает.

 Звонит мой телефон. Я смотрю на номер и решаю не отвечать. Но зачем-то нажимаю на кнопку и подношу мобильник к уху.

 Я слышу что-то типа: «ЗдорОво, как жизнь?», - и знакомый, подзабытый, и режущий – ухо-не ухо, - но что-то режущий, голос является из прошлого.

 Алёшкин голос звучит лениво и радостно, и, очевидно, он ждет взрыва ответной радости от меня.

 Меня тошнит.

 - Замечательно. – говорю я. - Зачем  звонишь?

 Он удивляется моей грубости, но ненадолго. А, может, и вовсе не удивляется, просто не замечает моего тона.

 - Поболтать, - говорит он.

 - Типа делать нечего? – я говорю резко и не пытаюсь это скрыть.

 Алёшка молчит, потом появляется снова.

 - Да я за матерью на работу заехал, жду, когда она соберется...

 Лёшка теперь заканчивает аспирантуру, а заодно, у своей матери - что-то типа личного шофёра. Насколько я знаю, с этим расчётом ему была подарена машина. Я ловлю себя на мысли, что я всё ещё знаю кое-что о его жизни. Эта мысль почему-то несказанно удивляет меня сейчас.

 - А. – говорю я. - Время убиваешь? Что, развлечь тебя? – говорю я вслух.

 Я, кажется, слышу его смешок.

 - Ну да, - он и правда смеётся. Он и раньше, когда его припирали к стенке, иногда говорил правду.

 Я тоже невольно улыбаюсь, и какое-то время мы болтаем с ним почти по-дружески, как в старые добрые времена. Потом в трубке слышится треск, шорох и шум, и, выплывая из этого шума, его голос становится рассеянным, его внимание уже мне не принадлежит.