Меня интригует эта бумажонка. Ты по крайней мере обратил внимание, что этот анонимный пасквиль написан на бумаге, которая уже много лет назад вышла из употребления? Я такой никогда не видел, Ваше Превосходительство. Что ты находишь в ней особенного? Она пожелтела от времени, сеньор. Если посмотреть на свет, виден водяной знак: какая-то виньетка из непонятных инициалов, Ваше Превосходительство. Спроси у делегата Вильи-дель-Пилар, привозила ли опять контрабандистка по прозвищу Андалузка почтовую бумагу такого образца. Томас Хиль обожает царапать свои донесения, а лучше сказать, измышления на бумаге верже. Я должен напомнить вам, сеньор, что вдова Гойенече больше не приезжала в Парагвай. Кто такая вдова Гойенече? Капитанша корабля, доставлявшего контрабанду, сеньора по прозвищу Андалузка. А, я думал, ты говоришь о вдове Хуана Мануэля де Гойегече, тайного эмиссара Бонапарта и Карлотты Жоакины[50], незадачливого шпиона, который так и не ступил на парагвайскую землю. После аудиенции, которую Вашество дали Андалузке, она больше не приезжала. Ты лжешь! Я никогда не принимал ее. Не путай. Не переворачивай все шиворот-навыворот. Выясни у комисионадо, субделегатов пограничных округов и начальников застав, сколько и когда было вновь ввезено в страну бумаги верже. Теперь ступай. Вы будете обедать, сеньор? Скажи Санте, чтобы она принесла мне кувшин лимонада. Прийти маэсе Алехандро, как обычно, в пять часов? А почему же не прийти? Кто ты такой, чтобы менять заведенные у меня порядки? Скажи цирюльнику, чтобы он тряхнул стариной и привел тебя в порядок. Иди, приятного аппетита.
(В тетради для личных записок)
Мне кажется, я узнаю этот почерк, эту бумагу. Когда-то, много лет назад, они воплощали для меня реальность существующего. Достаточно было искры, чтобы воспламенить воображение, и тогда можно было разглядеть в еще не просохших чернилах кишение инфузорий. Бактерии. Кольцеобразные и полулунные тельца, которые образовывали филигранные розетки: плазмодий, вызывающий малярию. Бумажонка дрожит от озноба. Да здравствует перемежающаяся лихорадка! — жужжит жар у меня в ушах. Это работа малярийных комаров.
Идти по следу этого почерка в лабиринтах... (Оборвано.)... теперь эти водяные знаки на бумаге верже, эти заразные буквы означают нереальность существующего. Мы на каждом шагу, как в лесу на деревья, наталкиваемся на различия, но даже мне приходится следить за собой, чтобы не поддаться миражу сходства. Все воображают, что они тождественны самим себе, и на этом успокаиваются. Но трудно быть одним и тем же человеком. Одно и то же не всегда одно и то же. Я не всегда Я. Единственный, кто не меняется, — это Он. Он остается за пределами преходящего, подобно существам надлунного мира. Даже когда я закрываю глаза, я продолжаю видеть его в вогнутых зеркалах моих век. (Надо отыскать мои заметки о психоастрономии.) Но дело здесь не только в веках. Иногда Он смотрит на меня, и тогда моя кровать поднимается в воздух и плавает по воле дуновений и завихрений, а Я, лежа на ней, вижу все сверху, с невероятной высоты, или снизу, из невероятной глубины, пока все не сливается в одну точку и не исчезает. Только Он остается, ни на йоту не изменяясь и не уменьшаясь, скорее даже разрастаясь.
