Я учился. Конечно, довольно много потрачено времени в удручающем умственном параличе после неравной схватки с интеллектом Веры Юрьевны, и со своей медлительностью мне нечего было рассчитывать, что успею подготовиться к следующей сессии достойнее, чем к предыдущей. Но всё-таки потихоньку я учился: тяжко, скучно. Читал через страницы, через главы. Однако систематически, и в голове кое-что оставалось…
Совсем стемнело, и кинжальные верхушки тополей той стороны бульвара раздвинули звёзды на чёрном небе. Хозяин хотел встать из-за стола.
– Не включай, пожалуйста, свет. Я скоро закончу. Мне так легче вспоминать.
На звук разлили последнее вино. У соседей наверху вещал телевизор. По лестнице поднимались, разговаривая, густо пролаяла собака: два раза и ещё раз. И опять потянулся монотонно, ниткой в потёмках, голос.
– А вот гуляли мы с Леной всего один раз. Это был понедельник, в двадцатых числах декабря. Час дня, обед. Ионенков на перерыв уехал домой, у него «девятка». Я выпил своё молоко и съел свою пару булок; сидел за книгой. Лена позвонила снизу и сразу же предложила пройтись по городу. Чудесная погода и всё такое. На этот раз предварительно ни о чем не просила. Нужно ли говорить, с какой охотой я согласился? Мы встретились внизу, под витражами. Она выглядела сонной и необычно молчаливой. Такой я её ещё не видел.
– Лена, Лена, что случилось? Ты такая грустная – ужас!
Она не подхватила предвкушающего моего бодрячества. Слабо мотнула рукой. И звонко:
– Да-а!..
А потом – много ниже, едва не шёпотом:
– В пятницу с Анатолием опять поругались. Не хочет уходить, и всё. Как можно быть таким бестолковым? Неужели он, взрослый, не понимает: нельзя жить с человеком, которого презираешь?
Лена неловко отвернула лицо.
– Все выходные пролежала, в стену проглядела. Не говорила ни с кем. Даже Машка притихла.
В это время мы спускались по ступенькам крыльца. Людей во дворе не было. Я обогнал спутницу и постарался заглянуть ей прямо в зрачки, по привычке и несколько игриво ещё. Запоздало и почти безразлично Леночка вскинула левую ладонь к виску, прикрываясь. Её глаза обволокла влага застоявшейся слезы. Они заблистали и засветились, и вся Лена ожила и удивительно похорошела. Она будто оторвалась от земли и шла не по усохшей грязи и городской пыли, а ступала по воздушному упругому покрывалу. Не думал, что слёзы могут так одухотворить и украсить женщину! Читал об этом, но сам до сих пор не видел. Другие плачут – шмыганье, набрякшие веки и красные носы; потерянная суета между сумочкой и карманами одежды, поиски спасительной промокашки платка. У Лены до плача не дошло. Выбившаяся у виска, золотая на кончике прядь, под вороным каракулем. Расцветающая через силу под моим взглядом улыбка – на несмываемой белизне лица. И наливающиеся горячим и отчаянным сверканьем глаза, набухающие хрустальной живой почкой, готовой вот-вот облегчённо прорваться прозрачными потоками, – глаза, так и оставшиеся невыплаканными.
