О-о! Женственность! Не было в нашей фирме той, кто могла оспорить у Лены пальму первенства в ней. Не было – и всё! Я не мог даже припомнить сразу, доводилось ли мне раньше встречать что-либо подобное. Ни одного угловатого или резкого движения. Шаг шпильковый, твёрдый, однако неширокий. Плавные, только плавные ускорения и торможения при ходьбе. Иногда казалось, что Леночка не ходит, а плывёт: лебедь в снежном оперении на сером зеркале пруда. Так же плыл и её голос: ни слишком высоких, ни слишком низких тонов, равномерное и приятное журчанье. Будто прозрачный ключ бьёт из-под обомшелого гранитного валуна, струится по каменистому руслу в неподвижность июльского дня, в горячий дух земляники и боровую дробь дятла. Прекрасно, знаешь ли, утоляют жажду такие ключи у усталых людей… Лена не курила. На праздновании дней рождения коллег только пригубляла шампанское. Она редко пользовалась в разговорах раздражёнными словами, и когда пару раз ей потребовалось передать мне чужую нецензурщину, без которой сам рассказ потеряет всю соль, извинялась долго и даже заискивающе.
А поговорить она любила! Пожалуй, с полным правом её можно было назвать болтушкой, или болтуньей, как угодно. Очередную встречу обычно начинала она с фразы: «Ой, мне надо тебе столько рассказать!..» – и высыпала ворох фирменных слухов и безобидных сплетен, в которых я ориентировался слабо по причине относительной духовной и пространственной удаленности от пульса коллектива. Лена всегда сама выбирала тему разговора. Много она рассказывала о супруге. В основном, конечно, нелестное о его плохом умении в быстро меняющихся к худшему условиях жизни содержать семью. «Почему, скажи, почему вот уже два года я верчусь, кормлю себя, Машку и Анатолия, хотя он давно никакой мне не муж? Не хочешь уходить – ладно. Всё равно когда-нибудь уйдёшь. Но приноси деньги на своё содержание! А он вцепился в свой завод, где платят копейки или вообще ничего месяцами, – и с места его не сдвинешь. Взялся за коммерцию – я обрадовалась. Оказалось, невыгодно… Так не сиди неделями дома, бегай по городу, ищи работу, где платят! Неужели не стыдно жить на деньги женщины?..» Умом я жалел Лену.
Ещё больше слышал я о милой её сердцу Марье Анатольевне Молчановой, льноволосой рассудительной особе четырёх с половиной лет и ста двух сантиметров роста: какая она не по годам умная и взрослая, какие каверзные вопросы задаёт иногда, «как мы ходили с ней в театр», «в каком платье красивом была она вчера» – и всё в этом же духе. Честно говоря, материнские восторги оставляли меня равнодушным, на что в конце концов я начал осторожно Лене намекать. «Ты ничего не понимаешь в детях, – она набожно глядела на фото малютки с ротиком кукольного Пьеро и милыми сдобными щеками, целовала его решительно. – Умница. Люблю!»
