На сей раз пан Томара словно заново на свет родился – он, как мог, обласкал философа, просил, чтобы тот стал его сыну другом, умолял его остаться в его усадьбе и жить здесь на всем готовом сколько захочет и как захочет, без каких-либо обязательств и условий. Сердце философа всегда было чутким к добру. Впоследствии в одном из писем Ковалинскому он напишет о себе: «Как вижу, я от природы таков, что, находясь в состоянии настоящего гнева, в отношении даже самых подлинных врагов я сразу смягчаюсь, лишь только замечаю хотя бы незначительное проявление доброго ко мне расположения. Как только я замечаю, что кто-то меня любит, я готов отдать ему половину дней жизни моей, если бы это было возможно и дозволено…» Так или иначе, Сковорода остается в имении Томары.
Он воспитывал барчука, а в свободное время одиноко бродил по полям и дубравам, размышляя о природе вещей и о жизни человека, о том, какова его собственная роль в этом вселенском театре. Наверное, он часто наведывался и в Переяславль, где были его приятели: кафедральный писарь, а впоследствии и наместник переяславльского епископа Гервасий Якубович, иеромонах Иоиль и другие. Возможно, Сковорода общался также и с епископом Гервасием Линцевским, который перед этим около одиннадцати лет был архимандритом Сретенского монастыря в Пекине и возглавлял православную духовную миссию в Китае. Недаром же в одном из ранних стихотворений всплывает тема «китайской мудрости», а в притче «Благодарный Еродий» речь заходит о «китайской столице»…
Здесь же, в селе Каврай, поздней осенью 1758 года Сковороде приснился и один удивительнейший сон. Казалось, писал Сковорода, словно какая-то невидимая сила решила повести меня по разным местам, чтобы показать то, чем живет народ. «В одном месте был, где палаты царские, уборы, танцы, музыканты, где любящиеся то попевали, то в зеркала смотрели, вбежавши из зала в комнату и снявши маску, приложились богатых постелей…» Возможно, в подсознании философа всплыла какая-то картина, увиденная им в Зимнем дворце или где-то еще. «Откуда сила меня повела к тому народу, где такие ж дела, но отличным убором и церемониею творились. И я увидел: ибо они шли улицею с пляшками в руках, шумя, веселясь, валяясь, как обыкновенно в простой черни бывает; так же и амурные дела сродным себе образом – как-то в ряд один поставивши женский, а в другой мужской пол; кто хорош, кто на кого похож и кому достоин быть мужем или женою, – со сладостию отправляли». А эта колоритная сценка очень напоминает то, как когда-то на улице юноши и девушки, разделившись на два полукруга, мужской и женский, напевали срамную песенку «Бандурка» с ее более чем прозрачной эротической символикой. «А у меня бандурка ой да красная / Черная, как жук, жук, и волосатая», – начинали девушки, а парни отвечали им на это: «Дай же мне, дивчина, на бандурке поиграть, / на ней своим пальцем струны перебрать». «Отсюда, – продолжает Сковорода, – вошел в постоялые дома, где лошади, хомут, сено, расплаты, споры и проч. слышал.
