Изо дня в день он добросовестно ходил на работу, а вечером шутил со своей женой и был нежным отцом своим детям; но по-настоящему он оживал только когда предавался своим воспоминаниям, как старик. Внешне он не очень изменился за те двенадцать лет, что прошли со времени поездки с Луизой; он не потолстел и не похудел, и хотя полысел со лба, тело его в сорок лет было таким же, как десять или двадцать лет назад.
Но молодым человеком он уже не был, недавно он это почувствовал. У него ещё ничего не болело, он ещё не был склонен к унынию, и память его ещё не ослабела, и он всё ещё волновался при виде красивых женских ног. И тем не менее, он чувствовал, что его солнце уже перевалило через зенит. И он больше не хотел казаться молодым и не испытывал потребности сделать себя интересным блестящими гамашами или залихватским котелком; недавно он впервые купил классический твидовый костюм и во время примерки с удивлением и немного забавляясь обнаружил, что он в нём как две капли воды похож на отца своего детства.
Его жена Ивонна не жаловалась. Когда он в то воскресное утро в последний раз поцеловал Луизу на площади Сен-Мишель, вышел из «торпеды», и поплёлся на улицу Эколь, как приговорённый к смерти плетётся к эшафоту, она сделала вид, что он вовсе не отсутствовал всю ночь дома, а всего лишь выходил в булочную или сбегал отнести на поглажку к мадам Россето свои рубашки. Дверь квартиры стояла открытой, из кухни доносился аромат кофе, а когда он взял её за руку и хотел приступить к объяснениям, она отняла руку и сказала:
– Оставь, мы оба всё хорошо знаем. Не надо зря тратить слова.
К безграничному удивлению Леона они провели потом безмятежно приятное воскресенье, как счастливейшая из семей, гуляли в молочном свете ноября по Ботаническому саду и показывали маленькому Мишелю чучела мамонта и саблезубого тигра в естественно-историческом музее, ели лимонное мороженое в Brasserieau Vieux Soldat и дали своему сыночку покататься верхом на мотоцикле на карусели, которая стояла у входа в Люксембургский сад, и всё это время Ивонна на нём висела и следовала каждому его движению, по-кошачьи прильнув к нему своим мягким бедром беременной, как будто у них двоих с незапамятных времён были в жизни одни и те же цели, одни и те же намерения и желания.
Поначалу Леона сбило с толку отсутствие неизбежной драмы. С одной стороны, он дивился великодушию Ивонны, а с другой стороны, тому, что он так быстро изменил своей измене; но потом он понял, что Ивонна победила тем, что присвоила его похождение, сделав его эпизодом их брака. И его новая встреча с Луизой впредь не будет стоять между ними разделительной стеной, а свяжет их общим воспоминанием. По крайней мере, ему стало понятно, что это великодушие зиждется, в конечном счёте, на жестокой неумолимости: на уверенности, что Ивонна на веки вечные принадлежит ему, и что такому высоконравственному человеку, как Леон, во времена кризиса и инфляции в католической стране – такой, как Франция – было бы невозможно оставить своего первенца и свою богоданную, беременную на пятом месяце жену лишь на том основании, что он хотел искать счастья рядом с другой женщиной.
