Единство жизни и текста может быть обнаружено в любой точке и снова обратиться Судьбою: заяц, мундир, Дантес… Но непоправимо его можно нарушить – лишь в самом конце. Если текст закончен, то он закончен. К нему не припишешь. Не исказит его только точка. Она ставится. Пуля. Пуговица. Это Судьба.
Вариантов у этой дуэли нет не только потому, что у того, что ЕСТЪ, нет вариантов. Даже у сочувствующего судьбе героя Провидения нет выбора между поэтом и человеком. Человек – не считается.
Есть лишь один вариант, единственная возможность счастливого исхода этой дуэли – несмертельность раны Пушкина.
Пушкин физически не только такой же человек, как все, а может, и больше, чем все, человек: ему так же больно, он так же не хочет умирать… но только ли это беспокоит его в настойчивом расспросе докторов: смертельна ли рана?
Его беспокоит не только, а может, сначала, и не столько это. Выбор все еще не окончен! Все тот же труд соединения поэзии и жития – предстоит или не предстоит? Поэтому – благодарность (стольне показная…) докторам за честный ответ, благодарность профессионала профессионалу, мужества за мужество.
Лишь с этого момента все окончательно ясно. Если бы не ужасные физические страдания, то это почти то же чувство облегчения, что и утром перед дуэлью: решилось – весел!
Текст и жизнь сошлись воедино. Пересеклись. Точка.
Сама жизнь его становится текстом.
Можно верить потрясенному слуху А.И.Тургенева, Жуковского6 и особенно слухача Даля – это точнее стенографии или магнитофона: слова умирающего Пушкина – его слова.7
Пушкин – уже ничего не напишет. Слово стало лишь произносимым. Никого не заподозришь в нарочитом поведении перед смертью, не только Пушкина. Только не Пушкина.
«Он так переносил свои страдания, что я, видя смерть перед глазами, в первый раз в жизни находил ее чем-то обыкновенным, нисколько не ужасающим» (Плетнев).
Жуковский приводит слова доктора Арендта, лучше других представлявшего себе, какую боль испытывал Пушкин:
«Я был в тридцати сражениях, я видел много умирающих, но мало видел подобного».
Барант: «Как русские в 12 году…» («кто умирать шел мимо нас…»)
Даль советует: «…Не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче». Он “отвечал отрывисто: «Нет, не надо, жена услышит, и смешно же это, чтобы этот вздор меня пересилил!».
Смешно… вздор… меня… пересилил…
Арендт, восхищенный мужеством раненого по сравнению, не мог себе представить, чем оно уравновешено, чем обеспечено. Основная ноша была сброшена. Подъем кончился, и крест внесен. Двойной нагрузки жизни и текста больше не было. Умирая, Пушкин принадлежал уже только жизни. Впервые в жизни.
