«Вишь ты, вон какое колесо, – сказал один мужик другому. – Что ты думаешь, доедет это колесо, если б случилось, в Москву, или не доедет?“
«Доедет», – отвечал другой.
«А в Казань-то, я думаю, не доедет?»
«В Казань не доедет», – отвечал другой.
Этим разговор и кончился. Да ещё, когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушеньями на моду, из-под которого видна была манишка, застегнутая тульскою булавкою с бронзовым пистолетом. Молодой человек оборотился назад, посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть не слетевший от ветра, и пошел своей дорогой…»
– Ну как тебе, понравилось? – спросила новая хозяйка и поглядела на домработницу, ожидая ответа.
– Так там про телегу, – честно не поняла вопроса Настя, – и про мужика, какой шёл себе да шёл, а после обернулся просто и дальше пошёл, куда направлялся, и чего с того, соль-то сама в чём у них там?
В ответ Евгения рассмеялась и пояснила:
– Просто очень выразительный язык, сам по себе, понимаешь? Раньше я этого не замечала, просто не обращала внимания, следила за развитием действия, а теперь как бы докатилась и до меня эта бричка, вроде как колесом на ногу наехала и придавила так, что мозги по новой зашевелились. Ну и захотелось просто поделиться с кем-нибудь, извини, что дёрнула тебя от дел. – И тут же предложила, и Настя видела, что она не притворничает: – Может, помочь чем, ты скажи, я с удовольствием, мне иногда даже нравится прибираться, я ещё когда в Каражакале жили, то убиралась всегда сама в бараке у нас, ни дедушке не позволяла, ни папе.
«Вот и жила б себе дальше в своём Каркажале, – подумала тогда Настасья, – а то приезжают сюда пигалицы разные только головы людям морочить да с пути сбивать…».
Но и зла большого тоже не получалось на неё обрушить, всё же эта цинковая Евгения больше была правдошной, не притворной, и как ни старалась Настасья убедить себя в обратном, не получалось у неё, – рассыпалась шаткая пирамидка, в самом низу которой располагалось то, какое виделось дурным и неудобным для жизни, сверху же – остальное, доброе и устойчивое, которое, как ни пытайся, уже было с головы не свернуть. Вот и выходило, что чаще переворачивалась пирамидка та с головы обратно на ноги. Ну а если подбить серёдку, то по большей части всё же оставалась непонятка: то – так, а то вдруг вроде бы и по-другому, не настолько болезненно и обидно против прежнего.
