Женя позвонила отцу в Караганду накануне отъезда, вечером, из квартиры Царёва: Павел Сергеевич сам же и настоял. Узнав, что у неё нет ключей от жилья, наказал непременно известить отца заранее, иначе, сказал, разминётесь и останешься бичевать на улице. Шутил, конечно, но и мужскую заботу проявил. Такой был во всём, даже в незначительных, самых проходных делах. «Наверное, поэтому и летают его аппараты, – подумала Женя, – что всё сам, всё через себя, и ничего не умеет забывать, просто сама его природа, само устройство мозгов не позволяет, так уж сделан».
Адольф Иванович, получив звонок от дочки, не то чтобы по-отцовски обрадовался, он просто взвился от радости – подумал, как это интересно с человеком происходит, когда забытые чувства оживают вдруг картинкой, причём без всяких посторонних снов, а вполне наяву: в красках, образах и даже звуках. Он ждал её, волновался и, прикинув по времени, решил, что она появится к моменту прихода его с работы. Готовился. Ухнул для праздничного стола кое-что из отложенного от последних зарплат, не стал экономить. Всё с рынка, всё свежее, на главное блюдо раздобыл три тушки саджи, у охотника, из-под полы, браконьерские – такая степная птица, по типу рябчика, но побольше и покрасивей. Сам же ощипал их загодя, поражаясь красоте мёртвого оперения: верх охристый, с тёмным поперечным рисунком на спине, зоб бледно-серый, грудь желтоватая, отграниченная от зоба узкими прерывистыми чёрными полосами на белом фоне – опять же сочетание из печального сна, куда ж без печали? Зато кончики крыльев сизые-пресизые, чёрного нет вовсе.
И вина купил, сладкого, как она любила. Подумал о ней в прошедшем времени, но тут же мысленно поправился – «как любит», конечно же. И хорошо, что суббота, не вставать на другой день, вволю можно будет наговориться, не спеша.
Когда-то он написал её портрет, темперой. Она тогда уже, как ему запомнилось, начала есть обычную человеческую пищу, взрослую, перестав питаться одними кашками и молочками, которыми они с Иваном Карловичем, чередуясь в приготовлении, кормили её с ложечки. Тогда же – и это тоже никуда не делось из той, главной, памяти – лицо его Женечки обрело иные черты, разом сменившие первые, грудничковые. Она стала маленький законченный человечек, и личико её внезапно для него тоже стало вдруг другим, человечьим, непривычным его глазам. Носик с крошечными ноздрями, губы, веки, брови, лобик, сами глаза – всё вдруг стало лепным, скульптурным, с внятно очерченными, утратившими предыдущую размытость линиями; взгляд же обрёл иную осмысленность, также непривычную и удивительную ему. Он не стал больше вникать, сразу начал писать. Перед этим усадил дочь на стул, подложив под неё подушку, сунул кисточку, чтобы чем-то занять ей руки и на время отвлечь, прихватил её ремнём к спинке стула, чтобы не завалилась, и тут же увидел, разом понял, что всегда искал в портрете, но до этого дня не мог ухватить. И снова был удар, моментальная экспрессия, всплеск, пятно, образ, где скупыми крупными мазками схвачено самоё существо его маленькой модели, его крохотной Женюры: настроение, характер, эмоции, мимика… Три цвета, четыре краски – всё: коричневый, розовый с серым, чёрный. Плюс белила, особняком, чтобы уже работать с каждым цветом в отдельности.
