Сны были чёрно-белыми, почти никогда не писанные маслом. Его и самого теперь больше устраивало, что были они выполнены в графике: карандаш, перо, уголь, акварель. В этом, как ему казалось или, вернее, снилось, у него снова было больше свободы, ничто не сдерживало руки его от того, чтобы сделать рисунок, эскиз, акварельную отмывку, которую так же, как и всё остальное, Адольф Иванович старался оставить двуцветной. Но если для графики это подходило как нельзя лучше, то в те ночи, в тех снах, когда, начхав на все осторожности, масляные краски, сразу же, минуя тюбики, крупными до непривычности разноцветными мазками ложились на поверхность холста, выдуманного и выкроенного из ношеной робы неизвестного работяги с каражакальского карьера, ему приходилось, принимая такой неожиданный оборот, перекрывать их другими, не менее крупными, но уже исключительно чёрного и белого масла. Такие картины получались у него почти всегда, хотя сами по себе эти чёрно-белые ночи случались довольно редко. Но зато на них удачно, в два цвета, ложились любимые чёрно-белые краски. Холсты эти были печальны и унылы, но именно они приносили короткое облегчение в те минуты, когда он просыпался и мог ещё какое-то время удержать перед глазами плоды своего очередного падения в безмерную чёрно-белую пропасть.
Эти пять одинаковых лет, однако, не сделали его старше, так он чувствовал. Тело его оставалось практически тем же, он никак не наблюдал в нём зримых изменений в любую сторону. Цинк как бы законсервировал его, ввергнув в привычный и неизменный ритм событий и вещей, столь мелких самих по себе и столь внутренне неглубоких, что всякое движение его не приводило к усталости и не вызывало болезненных ощущений, присущих возрасту. И это, казалось ему, было много хуже и неприятней, чем если бы он ощущал сам ход времени, течение этих пяти лет и их живой след – так, как привык испытывать раньше: неровными ударами за грудиной, нервным потом желёз, душой своей, отрывающейся ввысь и парящей над степью, остужая себя после, когда всё сошлось и композиция состоялась.
Прошлое жило, никуда не деваясь. Оба они жили в нём: его нынешнее тусклое время, успевшее тоже сделаться прошлым, и то, канувшее, уничтоженное вместе с истребленными картинами. И именно в том, но никак не в этом прошлом, беспамятном и никаком, когда-то вызревала его мудрость, которая теперь, как казалось ему, остановилась уже навсегда, схлопнулась, прекратив набирать любые, самые незначительные или даже вовсе бессмысленные обороты.
