Если Октябрьский осознавал, что нанес человеку незаслуженную обиду, он искал пути к его сердцу, чтобы загладить свою ошибку. А это уже такая человеческая добродетель, которую надо уметь ценить. Не каждый на такое способен. Несмотря на эмоциональные наскоки, Октябрьский ценил кадры, боевой настрой, отвагу и преданность делу, и таких людей он оберегал и никому не позволял дергать по мелочам. Он был справедлив, мог перед высшим начальником отстоять подчиненного, заступиться. А за это хлопотное и рискованное дело не всякий брался – надо было обладать большим гражданским мужеством, и за этим не следует далеко ходить. История с заменой Петрова тому пример. О ней мы еще поговорим.
Предметом своей особой заботы в начавшейся войне Октябрьский считал воспитание руководящих кадров флота, а через них и всего личного состава, в стойкости перед врагом – громить его везде и всюду, стоять насмерть, вместе с армией отстаивать каждую пядь советской земли и чтобы слава ЧФ приумножалась в боях с фашизмом. В связи с этим он бдительно следил за боями на суше и продвижением противника и заблаговременно настраивал нас, моряков передовых прифронтовых флотских соединений, отстаивать приморские города и базы.
Он присылал нам в Одессу, Очаков, Николаев, на Дунайскую флотилию телеграммы директивного характера, полные страстного огня, со специфическими вставками, выражениями, архитектоникой, присущими, характерными только Филиппу Сергеевичу и никому другому За многолетнюю в его подчинении службу я настолько изучил его стиль, что, читая телеграмму, я, не заглядывая в ее конец на подпись, сразу определял ее составителя и подписавшего. Если сложить на столе все телеграммы за подписью Октябрьского и разделить на две стопки – написанные рукой начштаба флота Елисеева и написанные лично Октябрьским, – это небо и земля.
Во-первых – деловитость, краткость, рациональность, предельно четкая мысль, но суховато по-штабному, непроникновенно. Для Октябрьского такое не всегда приемлемо. Писанное им лично выглядело совсем иначе.
Когда надо было поднять людей на сверхвозможное, на смертельно опасное дело, вдохновить, он лично брался за перо, не доверяя свои мысли никому. Он считал, что никто другой не сможет уловить всех нюансов, извилин в ходе его мыслей, что только с кончика его пера сможет сойти то, что он хотел донести своим флагманам. Ведь он не просто начальник, он политический вожак. Он не только властно приказывал, но и убеждал: тяжело, но надо выполнить. Приказывая, он агитировал и призывал, и поэтому его телеграммы пространные и для убедительности с повторами. Он считал – и нас этому наставлял, что истина и важное заслуживают повторения. Порой он не замечал и вставлял острое слово вроде упрека, и чувствительные воспринимали как обиду; я же, как грубо сработанный, не придавал этому значения, относя к второстепенному.
