Алексей стоял в нерешимости, но вдруг шагнул к порогу и выговорил:
– Нет, не могу… боюсь… Она заметит во мне волнение и проведет целый вечер в тревоге. Из-за чего ее беспокоить! Ведь я знаю, что все обойдется благополучно, то есть благополучно для меня, – прибавил он с раздражительным смехом.
Турнефор подавил вздох и выговорил тихо:
– Ну так пойдем.
И оба офицера, закутавшись плотно в плащи, молча двинулись пешком по направлению к месту, назначенному для поединка.
На дворе уже смерклось; ночная тень быстро набегала на землю. Когда друзья приближались к Пре-о-Клерк, было уже совершенно темно.
– Да… досадно! – проворчал как бы про себя Алексей, – дрался не раз, но всегда днем; ночью никогда не приходилось… Глупый это у вас обычай!.. Лучше драться дальше от всяких полицейских, но при дневном свете. А нашему брату, близорукому, оно совсем не с руки.
Турнефор остановился вдруг как вкопанный и выговорил:
– Конечно, это безумие!.. Я забыл, что ты близорук… Надо было настоять на поединке днем… Что ж теперь делать? Надо отложить до завтра.
– Для того чтобы Уазмон прождал меня часа два и решил, что я струсил… Никогда!
– Но ведь завтра ты явишься, ты докажешь, что не струсил…
– Нет, пустое! Теперь поздно. Надо было раньше об этом думать… Идем…
Через несколько шагов среди темноты им навстречу попались две личности в плащах и окликнули их. Они отвечали.
Это был Уазмон с секундантом своим, бароном Вильетом. Поединщики выбрали место и стали…
«Неужели темнота по-своему решит всю судьбу Эли?» – думал Алексей, тревожно обнажая шпагу.
В самый разгар своей деятельности, на вершине известности и даже славы, Калиостро, окруженный молодежью, часто, однако, признавался жене, что во всех этих людях он не видит ни одного человека, который бы мог быть его помощником и наперсником, каким он сам был когда-то у Альтотаса. А между тем наперсник этот был необходим великому магу. И он давно мечтал об этом, а теперь в Париже начал он уже как бы искать такого ученика и помощника преимущественно среди иностранцев.
Но Калиостро, мечтавший иметь около себя такую личность, про которую он мог бы со временем сказать: alter ego[7], не встречал положительно ни одной подходящей, даровитой и смелой натуры.
Однажды вечером ему попалось в руки письмо, которое он хотел тотчас, по обычаю своему, разорвать, почти не читая, так как оно было, очевидно, от одного из его незнакомых поклонников. Масса таких лиц постоянно обращалась к нему с просьбами всякого рода. Но что-то остановило его руку…
