», — «Почему я не могу идти с вами! — вздохнул мой отец. У него еще не зажили раны. — Но пусть будет так». С этими словами он обнял меня. О, какие чувства испытал счастливый сын в его объятиях! А какая последовала за этим ночь! Одолеваемый мечтами о победе и славе, я не сомкнул глаз до второй ночной стражи. Тут я вскочил, надел новый панцирь, прикрыл шлемом растрепавшиеся кудри, выбрал из мечей отца тот, который пришелся мне по руке, вскочил на коня и загнал его еще до того, как серебряная труба подняла доверенных мне воинов. Пока они стягивались, я успел поговорить с каждым из своих соратников, и тут один старый воин прижал меня к своей изборожденной шрамами груди! Я не простился только с отцом: я боялся, что, увидев меня, он возьмет назад свое слово. Итак, мы выступили! Даже рядом с бессмертными богами нельзя чувствовать себя счастливее, чем чувствовал я себя рядом с Аристодемом. Я ловил его искрометные взгляды — любого из них было довольно, чтобы я в одиночку ринулся на целое войско и встретил неизбежную смерть под вражеской сталью. Преисполненный безмолвной решимости, я радовался каждому холмику на равнине, за которым надеялся обнаружить врагов, каждому повороту лощины, за которым предполагал ринуться на них. Увидев наконец, как они бросились на нас с лесистых высот, я острием меча указал на них соратникам и полетел наперерез им вверх по склону. Прославленный старец, воскреси в памяти чистейшие минуты своих юношеских восторгов и согласись: большего упоения не мог испытать и ты! А теперь — теперь смотри, Стратон, как позорно пал я с вершины своих надежд! О, как больно мне вновь и вновь мысленно переживать это падение!.. Я вырвался слишком далеко вперед, был ранен и взят в плен. Злополучный юнец, ты рассчитывал только на раны, был готов только к смерти, и вот — плен! Ужели безжалостные боги в насмешку над нашей самонадеянностью всегда насылают на нас непредвиденную беду? Я плачу, я не могу не плакать даже под страхом твоего презрения. Но не презирай меня… Как! Ты отворачиваешься?
Стратон. Невольно! Зачем ты так растрогал меня? Рядом с тобой я превращаюсь в ребенка…
Филот. Нет, выслушай и пойми, почему я плачу. Это не детские слезы, которые ты удостоил ответной мужскою слезой. То, что я почитал своим величайшим счастьем, — нежная любовь, которую питал ко мне мой отец, станет теперь величайшим моим несчастьем. Я боюсь, да, боюсь, что он любит меня больше, чем свою страну! Чего он только не сделает, на какие только уступки твоему царю не пойдет, чтобы вызволить меня из плена! Из-за меня, злополучного, он в один день потеряет больше, чем приобрел за три долгих мучительных года ценою крови своих сподвижников и своей собственной. С каким лицом предстану я пред ним снова, я, его злейший враг? Разве подданные отца, а со временем, когда я стану достоин править ими, и мои, — разве смогут они без насмешки и презрения взирать на побывавшего в плену государя? А когда я наконец умру от стыда и, никем не оплаканный, сойду в царство теней, как мрачно и гордо будут проходить мимо меня души героев, ценой собственной жизни добывшие победу своему царю, который отрекся от плодов ее ради недостойного сына. О, это больше, чем может вынести тот, в ком жива душа!
